Анж Питу - Александр Дюма

– Ха! – хмыкнул незнакомец. – Четверть часа – это в самом деле немного; и что же изменится за четверть часа?

– За четверть часа я побываю в Бастилии, узнаю, из скольких человек состоит ее гарнизон, выясню намерения коменданта, наконец, пойму, как туда входят.

– Да, если поймешь, как оттуда выходят.

– Что ж! Если я не выйду оттуда сам, мне поможет один человек.

– Кто же это?

– Гоншон, простонародный Мирабо. Незнакомец вздрогнул; глаза его вспыхнули.

– Ты его знаешь?

– Нет.

– Тогда в чем же дело?

– Дело в том, что, как мне сказали, всякий человек на площади Бастилии, к которому я обращусь, отведет меня к нему; мы с тобой говорим на площади Бастилии, веди меня к нему.

– Что тебе нужно от него?

– Передать ему эту записку – От кого?

– От Марата, врача.

– От Марата! Ты знаешь Марата? – воскликнул незнакомец.

– Я только сейчас говорил с ним.

– Где это?

– В Ратуше.

– Что он там делает?

– Отправился к Инвалидам добывать оружие для двадцати тысяч человек.

– В таком случае давай сюда записку: я – Гоншон. Бийо отступил на шаг.

– Ты – Гоншон? – переспросил он.

– Друзья, – сказал человек в лохмотьях, – этот человек не знает меня и сомневается, в самом ли деле я – Гоншон Толпа разразилась смехом; эти люди не могли поверить, что кто-то не знает их любимого оратора.

– Да здравствует Гоншон! – завопили две или три тысячи голосов.

– Держите, – сказал Бийо, отдавая ему записку.

– Друзья, – сказал Гоншон, прочтя ее и хлопнув Бийо по плечу, – этот человек – брат всем нам; его послал ко мне Марат, значит, мы можем на него положиться. Как тебя зовут?

– Меня зовут Бийо.

– А меня, – отвечал Гоншон, – зовут Топор; надеюсь, вдвоем мы чего-нибудь добьемся16.

Толпившиеся кругом парижане усмехнулись этой кровавой игре слов.

– Да, да, мы чего-нибудь добьемся, – подтвердили они.

– Мы согласны, но как нам чего-нибудь добиться? – спросили несколько голосов. – Что нам делать?

– Как что, черт подери?! Брать Бастилию! – отвечал Гоншон.

– В добрый час! – сказал Бийо. – Сказано – сделано. Послушай, Гоншон, сколько у тебя людей?

– Тысяч тридцать.

– Тридцать тысяч у тебя, двадцать тысяч придут к нам на помощь от Инвалидов, десять тысяч уже здесь – это больше, чем нужно для победы, если мы вообще можем победить.

– Мы победим непременно, – сказал Гоншон.

– Надеюсь. Так вот, собирай свои тридцать тысяч, а я пойду к коменданту и постараюсь уговорить его сдать крепость; если он согласится, – тем лучше, мы не станем проливать кровь; если он откажется, – что ж! тогда пролитая кровь будет на его совести, а нынче кровь, пролитая за неправое дело, не приносит счастья. Немцы это уже узнали.

– Сколько времени ты пробудешь у коменданта?

– Как можно дольше, чтобы твои люди успели полностью окружить крепость. Если это удастся, тогда мы сможем пойти на приступ, лишь только я вернусь.

– Договорились.

– Ты веришь мне? – спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.

– Я? – отвечал Гоншон с презрительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле. – А отчего бы мне тебе не верить? С какой стати? Если я захочу, мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, которые сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.

Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками толпы: «Да здравствует Гоншон! Да здравствует простонародный Мирабо!»

– Не знаю, каков Мирабо у знати, – сказал Питу папаше Бийо, – но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.

Глава 16.

БАСТИЛИЯ И ЕЕ КОМЕНДАНТ

Мы не станем описывать Бастилию: это бесполезно.

Она навсегда запечатлелась в памяти стариков и детей.

Мы лишь напомним, что две ее башни выходили на площадь Бастилии, а два фаса шли вдоль того места, где сегодня пролегают берега канала.

Вход в Бастилию охраняли, во-первых, караул, во-вторых, две линии часовых, в-третьих, два подъемных моста.

Преодолев все эти препятствия, вы попадали в Комендантский двор, где стоял дом коменданта.

Отсюда галерея вела ко рву, через который был перекинут еще один подъемный мост; подле него располагалась еще одна караульня, а рядом железные ворота.

То был второй вход в Бастилию.

Бийо задержали было у первого входа, но он предъявил Флесселево письмо, и его пропустили.

Тут Бийо заметил, что Питу идет за ним следом. Сам Питу не был способен ни на какое решение, но по приказу фермера спустился бы в ад или поднялся на луну.

– Оставайся снаружи, – сказал Бийо, – если я не выйду отсюда, кто-то должен напомнить народу, что я сюда вошел.

– Это верно, – согласился Питу. – Через сколько времени я должен об этом напомнить?

– Через час.

– А ларец? – спросил Питу.

– Верно. Вот что: если я не выйду отсюда, если Гоншон не возьмет Бастилию или же, взяв ее, не отыщет меня внутри, ты должен сказать доктору Жильберу – его-то вы, я надеюсь, разыщете в крепости, – ты должен сказать ему, что приезжие из Парижа отняли у меня ларец, который он доверил мне пять лет назад, что я немедля бросился в Париж, чтобы сообщить ему об этом, но, по прибытии туда, узнал, что он в Бастилии, ты должен сказать ему, что я хотел взять Бастилию и, пытаясь взять ее, распростился с жизнью, которая целиком принадлежала ему, доктору.

– Все это хорошо, папаша Бийо, – сказал Питу, – только чересчур длинно, и я боюсь что-нибудь забыть.

– Из того, что я сейчас сказал?

– Да.

– Я повторю.

– Нет, – произнес чей-то голос подле Бийо, – лучше напишите.

– Я не умею писать, – сказал Бийо.

– А я умею, я судебный исполнитель.

– Ах, так вы судебный исполнитель?

– Станислас Майяр, судебный исполнитель суда Шатле. И он вытащил из кармана длинный роговой чернильный прибор с пером, бумагой и чернилами, словом, всем тем, что требуется для письма.

Майяр был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, серьезный, одетый в черное, как и подобает человеку его профессии.

– Вылитый могильщик, – прошептал Питу.

– Вы утверждаете, – продолжал невозмутимый судебный исполнитель, – что приезжие из Парижа отняли у вас ларец, принадлежащий доктору Жильберу. А ведь это преступление.