Всевышний - Морис Бланшо

– А последствия, какими будут последствия, санкции?

– Их не может быть – и их не будет. Вы останетесь на государственной службе, которая использует вас в рамках выбранного вами существования.

– Но я уволился! Я подтверждаю свое письмо.

– Мы этого не забываем. В былые времена были такие, кто, поступив на работу, в приступе болезненного непостоянства уходил с нее и считал себя свободным, поскольку они, как малые придатки, могли елозить внутри своей раковины, ибо не выросли полностью, не доросли до того, чтобы прильнуть к ее стенкам. Потом пришла пора, когда эти отголоски стародавнего духа пресекались, когда те, кто уклонялся от своего дела, шли под суд. Но сегодня о подсудности не идет речи, поскольку никто не уклоняется. Внутреннее и внешнее соответствуют друг другу, самые интимные решения сразу же включаются в общественно полезные формы, от которых они неотделимы.

– И тем не менее вы здесь! Вы кружите вокруг меня, морочите голову, дабы убедить: я должен подписать это, уничтожить то, поклясться в верности. Все, стало быть, идет не лучшим образом?

– Да, все пойдет не лучшим образом, но – для вас и только для вас. Ибо государство сумеет использовать ваше неповиновение и не только извлечет из него выгоду, но, среди оппозиции и мятежа, вы станете его не менее полномочным делегатом и представителем, чем были бы в своем кабинете, следуя его законам. Единственное изменение состоит в том, что вы желаете изменения, а его не будет. То, что вам хотелось бы назвать разрушением государства, на деле всегда будет оборачиваться для вас служением государству. Все, что бы вы ни делали, чтобы ускользнуть от закона, вновь обернется для вас силой закона. И когда государство решит вас уничтожить, вы узнаете, что это уничтожение не наказывает вас за ошибку, не сулит вам перед историей суетной гордыни мятежника, а превращает в одного из своих скромных и пристойных прислужников, на прахе которых покоится благо всех, и в частности ваше.

– Идите прочь, – бессильно выдавил я.

– Я уйду, но это ничего не изменит. Вы могли бы быть на моем месте, а я на вашем. Быть может, вы уже занимаете мое место.

– Уходите, – повторил я.

– До свидания. Я собираюсь во второй половине дня прислать за вами машину. Она подъедет к дверям и остановится. И не забывайте, – сказал он, внезапно возвращаясь к своим былым манерам, – «я добропорядочный гражданин; я служу государству!»; до чего удачная формулировка!

Потоки слюны затопили мне рот, но он уже исчез. Чуть ли не в тот же миг в комнату вошел Буккс. Он увидел разложенные на круглом столике бумаги и не церемонясь протянул руку, чтобы их взять. Я сделал было движе-ние, но наши взгляды встретились, и он сделал то, что хотел. Он был в своих довольно уродливых сапогах, которые, хотя и доходили до колена, подчеркивали его массивность и грубость. Я до крайности устал. «Очень хорошо, – сказал он, – пишите, продолжайте писать!» В ответ я пожал плечами. Я хотел бы сделать паузу: он занял место другого так быстро и с такой бесцеремонностью, что мне не удавалось вполне отделить их друг от друга. А кроме того, его присутствие меня изматывало, в его огромном теле было нечто давящее, настоящая гора, эквивалент, в камне и земле, моей усталости.

– Тяжелый день, – сказал он, показывая на свои изгвазданные сапоги, покрытые нагаром, обуглившимся мусором. – Похоже, вы не совсем хорошо себя чувствуете?

– Вы, кажется, не удивлены? – сказал я, указывая на бумаги.

– Из-за чего? Из-за этого? Я уже давно догадался, почему вы мучаетесь. Вы отбивались, вы не хотели видеть, что осуждаете то, что для вас ближе всего. Но логика взяла свое, ясность, доведенная до конца, выдала себя.

– О чем вы догадались? – спросил я, устало глядя на него.

– Я уже давно иду по вашим следам. Вы помните нашу первую встречу? С тех пор я знал вас и понимал, как вы себя поведете. У меня были о вас данные. Вы – особый случай.

– Случай?

– Да, – сказал он, покачивая головой.

– А чем этот случай так живо вас заинтересовал? Можете мне сказать?

– Да, могу ответить, ваш вопрос меня не смущает. С самого начала у меня были на вас, что верно, то верно, определенные, не слишком благовидные планы, я хочу сказать – виды, которые нравственность правящего класса квалифицирует как аморальные, когда речь идет об их противниках, и как исторические, когда они используют их сами. После своего возвращения я, как вы знаете, работал то тут, то там, в клиниках, чаще всего на подчиненных должностях, но также иногда подменял по службе своих старых товарищей, – врачебные круги менее других подвержены официальному давлению. Именно в клинике я и заметил вас в первый раз. Вы только что пережили приступ. Вы спокойно прогуливались по коридору. Почему же вы произвели на меня впечатление и даже озадачили? Не знаю. Быть может, виною ваша манера идти или смотреть. Да, вы фиксировали предметы вокруг себя поразительным образом, вы, казалось, с ними сцеплялись; ну вот, даже сейчас, в том, как вы меня рассматриваете, я нахожу то же выражение: это очень странно, можно сказать, что ваш взгляд привязывается к моему, хочет его коснуться; я заметил такое один раз у пациента в состоянии обморока: в тот миг, когда он приходил в себя, открывающийся глаз прилеплялся к предметам. Вы никогда не страдали падучей? – Я покачал головой. – После той встречи я спросил, кто вы такой; ваше имя стало для меня сюрпризом, и мало-помалу я пришел к убеждению, что наши дороги пересеклись не случайно. И я начал расследование. Мне разъяснили ваше положение, вашу болезнь. Я многое узнал о ваших семейных отношениях и о многом догадался. Да, в конце концов я зашел слишком далеко. Случай, говорил я себе, почти абсурдная возможность беспорядка и скандала. Может ли заново начаться самая что ни на есть старинная история и на сей раз стать управляемой, подручной? Во всем этом присутствовало, преследовало меня нечто смущающее. По правде говоря, я еще не отдавал себе отчета, чего я, собственно, хочу: я ходил вокруг да около, вас испытывал, ни на что не решался. В конце концов это вы открыли мне глаза: вы меня искушали. И это тоже странно. В подобной истории моя роль – стать вашим искусителем. Но это вы были для меня искушением, открыв мне, чего же я искал. Именно в тот момент, когда вы увидели меня насквозь, я тоже ясно увидел, получил откровение обо всем том,