Ворошенный жар - Елена Моисеевна Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ресторане, единственном в городе, постелили розовые праздничные скатерти. За длинным столом посредине зала гуляют женщины и с ними одна старуха — кажется, это бригада с льночесальной фабрики. На столе батарея пивных бутылок. Старуха канючит: «Мне бы сто грамм». Но отмахиваются и не удовлетворяют.
Сбоку от меня за столиком двое мужчин степенно переговариваются:
— Сын женат. Жена не особо общественная. Наряды на уме.
— Они теперь по-другому живут. Мы с совестью жили. Они этого не понимают.
— Мне, бывало, удивлялись. Позднее четырех не вставал. Безо всякого всего, сколько надо, столько делал. Домой придешь, свалишься.
Зал наполняется, нарастает гул, взрываются громкие возгласы.
— Красненького возьмем для жен!
— Они беленького хлобыстают.
Подошли двое, ищут место. И ко мне:
— Можно с вами сесть, в содружестве наций?
Неглупое лицо, проседь, жесткие виски, щупловат. С ним моложавый, с незлым лицом, лысый, а на лысом темени красный узел рубцов — от ранения. Жалуется, что ему холодно.
— Мерзнет тот, у кого мало движения в крови. Скорость ее не обеспечивается, так ведь? — призывает меня первый.
Сходил к буфетной стойке за водкой, пивом и конфеты на тарелочке принес, на них лысый отреагировал с раздражением: «Возьмешь своим ребятам». Тот: «И ты». — «Мои перебьются». Какой-то напряг денежный.
— Рассчитались? — первый спрашивает. И заказывает горячие блюда малюсенькой официантке Рите с паклей высветленных добела волос — как в театральном парике она.
И еще раньше чем официантка вынырнула из-за кадки с огромным фикусом, неся тарелки с жареной печенкой, и раньше чем громкоговоритель на стене возле «Девятого вала» Айвазовского окончил передачу из Москвы со стадиона, где милиция в этот час была приведена к торжественной присяге, — впрочем, особо не прислушивались, — в нарастающем, разрозненном, громком говоре зала, в ярых выкриках установилось что-то общее. Война. Этот пласт жизни здесь еще так близок. Бессвязные воспоминания, толки о ней, все о ней, или нет — о себе на ней.
— На фронте я все прошел, от корочки до корочки, — сказал лысый, раненный в темя, подливая мне водки в рюмку. И замкнулся.
— Гляди, наёршился. — Его напарник чокнулся о мою рюмку, выпил и, откинувшись раздольно на спинку стула, с веселой осатанелостью заговорил о своем немце: — Я ему вызвездил, дал понять!
— Чего говорите? — чей-то выкрик ему.
— Ничаво! Мы промеж себя.
Здесь друг друга знают: это работники баз, торговых точек, шоферы. Официантка Рита время от времени возмущенно, и все напрасно, призывает к тишине; наотрез крутнув головой в пакле волос, отказывается брать заказ у человека, не снявшего в гардеробе пальто. А он распахивается, давая понять ей — из бани, в чистой нательной рубашке под пальто.
Здоровый дяденька без шеи, крутой затылок примкнут прямо к тяжелой спине, тупой подбородок вздернут, мотая кулачищами в воздухе, громоподобным голосом пересилил всех:
— Против нас кто ни шел, погибнет, это в писании сказано!
В двери возникает милиционер — низкорослый, кургузый. Обходит свой участок в предпраздничной городской смутности. Застревает в проеме открытой двери, оглядывая зал. Да тут, похоже, скоро что-нибудь назреет. Постоит-постоит и уйдет пока дальше своим маршрутом по участку. Но вернется.
Там, за столиком, заспорили:
— А как, если война опять?
И тот, бесшейный, гоготнул:
— Меня-то не возьмут, меня на племя оставят.
Пьяный щупленький старичок с пригнутым, голым, набранным в складки серым затылком шаркал от стола к столу и свободные стулья придвигал аккуратно плотнее к столу, кое-кого, может знакомого, может нет, огревал увесистым кулаком по спине, пьяно вопрошая: «Вразуми!» — Пока сам не схлопотал сдачи по шее и мат. С обидой плюхнулся на стул, свесив голову, взвыл бессвязно:
Истомили суки мою волю,
Я на нарах голых лежу…
Когда окончится война?
Впереди командир со знаменем…
Задерганная малюсенькая Рита всей силой своего раздражения не могла унять его, а вышибалой не была. Остальным он не мешал, внимания не обращали.
Приверженность к тем схваткам, одолению, огню, смертям и мукам, от которых победа так и не дала отшатнуться, опомниться. Все это сидит внутри покореженно-воинственно-опально и взрывается темными порывами.
Вечером в центре города иллюминация. Тем гуще темнота окраины, как отойдешь немного. В том краю, где глубокий овраг, а за ним на крутизне Казанское кладбище, издалека в кромешной темени неизменно горят светлячками лампадки на староверческих могилах.
Глава пятая
1
С родины Курганова, бывшего начальника полиции в лагере военнопленных, получен ответ на запрос о нем. На официальном бланке райкома партии:
«…По сообщению председателя Крюковского сельского Совета тов. Шумеева, тов. Курганов И. Г. умер лет 13 тому назад в больнице города Хабаровска.
Имеется сын и вторая жена, первая от него отказалась, но где они живут, неизвестно.
Есть адрес его брата — Курганова Якова Григорьевича, возможно, он знает о них более подробно, чем жители села Крюкова.
Если разыщете жену и сына Курганова, то прошу сообщить Крюковскому с / совету для сведения.
С уважением секретарь Глебовского райкома КПСС
Н. Жарков».
Из колхоза «Рассвет» от брата Курганова:
«В первый год войны мы получали от брата вести, а потом не стало слышно. И вот конец войне. Люди празднуют День Победы. А брата так и не слышно. Года шли, а мы не получаем никаких известий от него. А потом решили подать в розыск. Начали искать мы Ваню в 1951 году. В 1953 году в марте месяце нам сообщили, что Курганов Иван Григорьевич проживает в Хабаровске. Написали туда письмо, он написал нам ответ. Писал, что лежит в госпитале, но вы, мол, не волнуйтесь, со мной все в порядке, немножко приболел. А через некоторое время высылает деньги и пишет: мама, выезжай ко мне. Наша мать собралась и поехала. А оказывается, он был сильно ранен, через то он не хотел показываться домой. Когда мама приехала к нему в Хабаровск, он был дома. Но мама не могла его узнать, он был ранен в лицо. У него лицо все было пошито, кожу брали с руки и ноги. И еще у него было плохо с головой. Но все равно он до последних дней работал с солдатами. И вот
