Судьба (СИ) - Дарк Чеслав

Данте сидел прямо на земле, в груде истерзанных окровавленных трупов. Лицо и волосы его были красными от засохшей крови, даже непонятно откуда возникший черный кожаный плащ, с высоким воротником, и тот казался не черным, а скорее бардовым. Но сквозь всю эту мертвую алую маску ярко-ярко мерцали в медленно опускающемся солнце, невероятно живые и глубокие светло-серые глаза. Красные руки сжимали такой же красный меч. Краснота потрескалась от жары, и казалось, что сквозь алый лепесток розы просачивалась стальная роса.

Я не знал что сказать, да и надо было? Бегло окинув взглядом мертвую картину, я поднял голову. Вся широкая площадка, на которой разыгралось действо, обставленная природой скалами и деревьями, спускалась, ну или если угодно, поднималась, под небольшим углом и оканчивалась напоминающим полукруг гладким обрывом. Заметив его и не в силах справиться с порывом, я медленно и осторожно подошел к его краю. И тут у меня перехватило дыхание. Его и так перехватывало от боли, но это ощущение… как летишь вниз на качелях, или видишь внезапно любимого человека, или узнаешь какую-то новость, на мгновение делающую тебя счастливым. Этот перехват был как раз из таких. Гора была высокой, я находился на самой ее вершине и с нее открывался потрясающий вид на город. Город и леса, озера и реку в дали, горы, прячущиеся за горизонтом и прикрывающиеся облаками. Я видел все, так четко, так близко, казалось можно протянуть руку и коснуться вон того здания, или сорвать листок с того дерева. И очень хотелось схватить эту чертову громадную башню, вырвать ее к хренам и запустить в стратосферу. Да, я видел ее и различал много темных точек, летающих над городом. И разглядел громадных роботов, шагающих между домами… Зрелище было куда масштабней, чем запись с маленькой камеры Танка. А если мысленно откинуть признаки присутствия пришельцев, то картина вообще была маслом.

За спиной послышался лязг. Обернувшись, я увидел, что Данте встал. Меч его был воткнут в грунт, полы длиннющего плаща едва не касались земли. Он потер лицо руками, отчего оно стало напоминать зебру — красная полоса, светлая полоса, красная, светлая, затем смачно сплюнул и, кинув взгляд на дымящийся корабль Скринов, повернулся ко мне.

— Напомни мне, в следующий раз, когда ты предложишь поучаствовать в какой-нибудь бредовой затее, послать тебя куда подальше.

***

Как в кино. Словно в замедленном действии, под атмосферную эпическую музыку, ребята медленно поворачивали головы, распахивали широко глаза, поднимались с мест. Они все были в общей зале, заставленной сумками, рюкзаками, тюками, стол был завален оружием, боеприпасами. Они собирались бежать, как я и просил. Они знали, что нам не вернуться. Они… с бесконечным водоворотом ужаса, тревоги и залитой слезами радости, смотрели на нас…

Домой… хм, действительно, пещера стала нам домом… мы добрались поздно ночью. Большую часть пути проехали на машине, но потом, из-за слишком густого леса и чересчур высоких холмов вырастающих в горы, машину пришлось бросить. С каждой минутой мне становилось хуже. Любое, даже самое малейшее действие, будь то шаг или вздох, вызывали жгучую боль, которая, как будто становилась все сильней. Мой организм заставлял меня все сильнее сгибаться, в отличии от моего сознания прекрасно понимая как сделать мне лучше. Пожалуй, это то, что мы называем интуицией. Я стал падать. И падал все чаще и чаще. Наконец я упал практически ревя от боли, перевернулся на спину, обхватил руками грудь и понял, что дальше идти не могу. Я был готов ко всему, да и вообще удивительно было, что нам не встретился ни один отряд, ни одна тварь по пути. Я хотел было сказать, выдавить из себя очередное самопожертвование, но Данте, который не проронил ни единого слова с того момента как мы спустились с горы, подошел ко мне и взял меня на руки, держа одной рукой под согнутые ноги, а другой под спину. Он держал меня в том положении, в котором мне было легче всего. И он пошел, серый как пепел, с потемневшими глазами, с жутким синяком на всю левую половину лица, с пылающим от старых и новых ран телом. Не говоря ни единого слова. Он шел через лес, продирался сквозь ползучую поросль, взбирался на валуны и шел вброд через водоемы. Он спотыкался о корни и камни, ноги подкашивались от усталости, но каждый раз его руки все крепче напрягались и я чувствовал, что он делал все, чтобы уберечь меня от лишних сотрясений. Чтобы я не испытывал боль… Я не знаю сколько мы шли. Меня одолевала дремота, я засыпал, но почти сразу просыпался. В горле горело, я горел сам, болела голова, но ничто не могло заглушить боль в груди.

Наконец, когда ночь накинула на землю свой абсолютно непроницаемый саван, меня немного привело в чувство ощущение прохлады под спиной. Послышался едва различимый всплеск, а холод уже обхватил мои конечности. И я услышал голос Данте, далекий и какой-то чужой, произнесший первое слово за много бесконечно долгих часов:

— Не дыши.

Руки аккуратно толкнули меня в холодную воду, холод сомкнулся на моем лбе, я полностью погрузился в него. И спустя несколько минут, Данте, снова держа меня на руках, смотрел на наших друзей, которые были готовы бросить нас, но не были виноваты в этом, а по нашей одежде тихо скатывались на холодный пол зеленоватые капли.

Лея и Танк бросились к нам. Здоровяк перехватил меня из рук Данте, Лея скомандовала отнести к ней, крикнула оторопевшим Рике и Кате, чтобы они вытаскивали из сумок и тюков все медикаменты, а Данте, который продолжал держать руки вытянутыми, словно я все еще был на них, закрыл глаза и рухнул на пол.

Сквозь полузабытье и ни на секунду не прекращающуюся боль, я почувствовал как Лея сделала мне укол в шею, видел как Танк осторожно разрезал мою водолазку, как снял ее и выругался, как стянул с меня штаны и отволок в душ. Я ощущал приятное тепло воды, барабанную дробь старой душевой лейки, заботливые и осторожные руки Леи, смывающие с моей кожи грязь. Чувствовал, как дробь прекратилась, как меня снова подняли на руки. Как, наконец, меня уложили на жесткую кушетку, включили над головой свет и я снова увидел склонившуюся надо мной Лею.

— Опять устроишь танцульки? — Голос ее дрожал, а глаза были до отказа заполнены слезами.

— Нет. — Обезболивающее стало действовать, и я с приятным удивлением обнаружил, что снова обрел способность говорить. — Там все хреново?

— У тебя не бывает по-другому.

— Но я не беспокоюсь, — я широко улыбался и чувствовал, что слезы непроизвольно собираются у меня в веках, — ведь я в твоих руках.

Она отошла от меня, но я слышал, как она всхлипнула, не в силах больше сдерживаться.

— Что там? — Проговорил я, пытаясь поднять голову. — Я хочу посмотреть.

Лея молча вытянула надо мной небольшое зеркало. Сначала мне показалось, что оно разбито, или направленно не туда, но… Нет, просто это была моя грудь. Точно от ее центра расходилось огромное пятно, даже не темно-синее как обычная гематома, а почти черное. Оно покрывало практически всю грудную клетку, его неровные края доходили до самых ребер, но ближе к краям пятно становилось немного светлее.

— Кто или что тебя так? — С заботой спросила Лея, приблизившись к моему лицу.

— Старый знакомый. — Прохрипел в ответ я, чувствуя, что веки мои набирают вес по экспоненте. — Я все расскажу, а пока… почини меня Сестренка…

Я почти спал… Знаете, это довольно неприятное ощущение — тебе нездоровится, жар, тошнота, или любое другое «плохое» состояние, когда ты открываешь глаза, а перед ними все вращается, словно тебя засунули в карусель, двигающуюся по кругу и высунули наружу твою голову. И все вокруг кружится, кружится, кружится. Тебе не нравится это, и ты закрываешь глаза. Только вот даже это не спасает от вращательного синдрома. Так вот, на этот раз все было немного по-другому. Это ощущение не вызывало дискомфорта. Было удивительно, правда недолго. Очень скоро и это прекратилось, и я вел беседы с Рикой, сидя на облаках, с Данте, летая по каким-то невиданным лесам и горам, а потом что-то теплое прикоснулось к моей щеке.