Победа для Александры - Надежда Семенова

— Маша! Машкин! Как ты себя чувствуешь? — крикнул он, скрывая неудобство за нарочито бравым, громким голосом.

Непривычная к прилюдным выражениям нежности, юная Маша восторженно хлопнула длиннющими ресницами, выдала короткий ликующий звоночек смеха и важно выпятила розовые губки.

— Хорошо! Все хорошо! Не волнуйся.

Брюнет приложил руку к уху, развел руками, показывая, что ничего не слышит, и закричал опять:

— Как? Хорошо?

Маша кивнула.

Брюнет удовлетворенно сложил руки на груди и оглядел собратьев победным взглядом.

Словно повинуясь мужской солидарности, закивали мужчины своим женам, те — им. И новой волной нахлынула прежняя тема вопросов в никуда и нестройных ответов на нечаянно подслушанные чужие вопросы. Теперь объединились все. Мужчины, не стесняясь, тыкали пальцами в женские лица, по-видимому поясняя друг другу, которая чья. В палате к окну подошли остальные женщины, даже те, к кому еще никто не пришел. Все улыбались.

Подошла и Саша. Она держала на руках проснувшегося Мишеля. И в этот самый момент в мужской толпе появилось новое лицо. Габриэль шел своей обычной, чуть подпрыгивающей походкой, так скользит по воде селезень, уже раскрывший для полета крылья. В расстегнутой куртке, с цветами, он спешил как на первое свидание.

— А этот к кому? — озадаченно протянула тетя-лошадь, нервно прикусывая длинный ноготь.

Габриэль вытянулся в струнку и громко, напрягая горло, закричал с ударением на последнем слоге:

— Саша!

Звук получился громким, почти оглушающим. Он пронесся по этажам, вырвался во двор-колодец и только там затух. Габриэль весело покрутил головой и засмеялся. С щемящим чувством Саша вдруг ощутила, насколько он отличается от остальных. И дело было даже не в цвете кожи, хотя до появления Габриэля лидером конкурса «найди пять отличий» был Евсей, но даже он выглядел почти своим на фоне африканца. Оживление Евсея по сравнению с кипучей энергией, которую развил Габриэль, выглядело детской забавой. Габриэль прижимал руки к сердцу, громко хохотал, подпрыгивал, кидался с рукопожатиями к опешившим соседям. Достал из сумки бутылку шампанского, раздал присутствующим пластиковые стаканы. Взяли все, кроме Евсея.

Женщины у себя на третьем этаже недоуменно переглянулись.

— У него сахарный диабет, — пояснила Мариетта.

Хлопнула пробка, ликующие мужчины беззвучно чокнулись, женщины застучали в стекла. Наступила торжественная тишина, после которой мужчины выпили, глядя в далекие глаза любимых.

Саша смотрела на веселого Габриэля и думала, что мужчины навсегда остаются мальчишками. Габриэль приподнял пустую бутылку за горло, прикрыл ее ладонью и отрицательно помотал головой.

— Это он о чем? — бдительно поинтересовалась хмурая соседка.

— Говорит, что больше не будет пить.

— Да ну! — недоверчиво протянула женщина.

— Не будет, я знаю, — спокойно ответила Саша.

…Разговоры о пьянстве возникли не сразу. Не было повода. Габриэль не был трезвенником, но за все время Саша ни разу не видела его по-настоящему пьяным, не контролирующим себя, с заплетающимся языком или хотя бы сильно навеселе. Он никогда не отказывался от первой рюмки, но после нее не пил вообще. Сколько бы ни продолжалось веселье, выступление или просто вечеринка.

— Ты раньше пил? — однажды поинтересовалась Саша.

Габриэль вдруг замолчал, взгляд его скользнул мимо и погрузился в неведомую глубину. Саша похолодела. Она не очень верила в исцеление бывших алкоголиков. Жизнь с отцом, а особенно несчастье с матерью уверило ее в обратном. Очень редко, в самые плохие моменты Саше снилось мертвецки пьяное, почти безумное мамино лицо. В этом сне Саша запутывалась прочно, как в крепком стальном капкане. Чудовищная боль раздирала сердце, прожигала мозг. Немая холодная и почему-то всегда босая, она стояла перед кроватью, на которой то ли спала, то ли умирала мать, и чувствовала только одно. Смерть рядом. И теперь, наткнувшись на безжизненный темный взгляд Габриэля, Саша по-настоящему испугалась. Пристрастие к спиртному могло стать единственной причиной, способной поколебать ее решимость быть вместе.

Даже если бы заговорил манекен, его голос показался бы Саше более человеческим. Слова вылетали сухими, как пепел от жженых листьев. В воздухе словно запахло гарью, от нее горько запершило в горле, на глаза навернулись слезы.

— Мой отец был алкоголик… Когда умер, мне было двенадцать лет. Он был такой веселый, танцевал, шутил. В тот вечер мама плакала, а он говорил, что все будет хорошо… Знаешь, — Габриэль взглянул на Сашу сухими горящими глазами, словно присыпанными солью невыплаканных слез, — я никому не рассказывал… Когда он упал, я видел его глаза. Долго… — Он безнадежно взмахнул рукой. Краткий горький жест оживил в Сашиной памяти неизвестно когда виденную картину.

На помойке умирал голубь. Он сидел нахохлившись, превратившись в плотный мешочек перьев, вобрав голову в плечи и медленно моргая обведенными яркими оранжевыми кругами глазами. В его неподвижности было что-то противоестественное. Рядом с ним, всего в паре метров, остановилась грязная дворняга с лохматыми боками. Она громко дышала и облизывалась, с неописуемым вожделением поглядывая на поданный обед. Голубь устало поднял веки, из неподвижной груди вырвался тихий стонущий звук. Собака недоверчиво шевельнула оборванным ухом и осторожно принюхалась. Она вытягивала шею, усиленно шевеля темными влажными ноздрями.

Голубь тихонечко охнул и обессиленно прикрыл глаза. Собака недовольно заворчала и сделала крошечный шажок. Голубь распахнул глаза, астматически кхекнул, но не смог шевельнуться. На собачьей морде прорисовалась неожиданная обида. Голубь вел себя непредсказуемо, и это внушало опасение. Собака досадливо куснула себя за плечо и, громко вздохнув, улеглась на асфальт, положив на лапы недоумевающую морду. Опасная близость никак не повлияла на поведение птицы. Так продолжалось некоторое время. Голубь сидел не шелохнувшись, а псина, выжидая, лежала рядом.

Прошло не меньше десяти минут. Раздался странный кашляющий звук, голубь суматошно распахнул глаза, по телу его пробежала краткая огненная конвульсия. Птица распахнула крылья, замахала, и на миг собаке показалось даже, что добыча вот-вот ускользнет. Псина вскочила, сморщила нос, оскалилась и хрипло залаяла. Голубь присел, сделал несколько отчаянных судорожных движений плечами, завертелся по кругу, напоминая пожилую цыганку, решившую тряхнуть стариной. Птица мучительно вытянула шею, раскрыла клюв. Напряглись, почти вылезли наружу темные бусинки глаз. Собака с лаем прыгала вокруг некстати ожившего голубя, но броситься на него отчего-то не решалась. Голубь возбужденно переступил с одной красной лапки на другую, подпрыгнул на месте, забил крыльями — все сильнее, сильнее — и оторвался от земли… Собака выпучила глаза, присела на задние лапы и захлебнулась возмущенным лаем.

И в этот миг голубь камнем рухнул на землю. Он упал, перекатился через голову и застыл растрепанным комком. Собака торжествующе прыгнула следом… В теле мертвой птицы, распластавшейся по асфальту, еще не остыло движение, а мертвые глаза были открыты. Собака нерешительно тронула тело лапой и тут же отдернула ее, словно обжегшись. Постояла рядом, понюхала, понурилась, горестно мотнула головой и побежала дальше…

Саша громко сглотнула. В горле стоял какой-то невообразимо колючий комок. Нужно было сказать что-то важное, необходимое, но слова не приходили. Вместо них где-то глубоко, так глубоко, что это казалось невозможным, тихо забился тоненький безнадежный плач. Саша остолбенела. Она слушала этот странный звук, и все в ней приходило в движение. Словно проросло крошечное зернышко отчаяния, давным-давно похороненное, утрамбованное новыми пластами жизни, замурованное в самых дальних уголках души.

— Я понимаю.

И они кинулись навстречу. Дрожа, прильнули друг к другу, словно дети, потерявшиеся в незнакомом темном лесу, полном чудовищ. Они шептали друг другу успокаивающие слова, гладили по холодным плечам и рукам, обнимались, пытаясь согреться. И каждый думал в этот момент, что должен позаботиться о другом. Сашино сердце разрывалось от сочувствия и боли, она представляла себе маленького мальчика, заглянувшего в мертвые глаза отца. Она обнимала взрослого мужчину, пытаясь отогреть замерзшую душу ребенка. А Габриэль гладил ее льняные волосы, целовал холодные щеки, согревал дыханием ледяные руки и шептал:

— Не бойся, ты не одна… Я здесь, я рядом, я всегда буду рядом.

Глава 34

Суета, суета, суета.

Москва вообще напоминает кишащий людьми гигантский дом. Только вместо подъездов — аэропорты, вокзалы и речные порты. Лестницы, этажи и лестничные площадки заменяют улицы, проспекты и скверики. Возможно, внутри некоторых квартир и царят спокойствие и тишина, но приезжим, ошалело несущимся в московском потоке, Москва напоминает стремительный водоворот. Здесь нужно быстро двигаться, громко говорить и ко всему быть готовым.