Неизвестный Берия. За что его оклеветали? - Юрий Мухин

Мы это дело за, считайте, полтора года уже изучили вдоль и поперек, и, думаю, знаем его подробности лучше суда. Какие будут мнения?

Возникла пауза, никто не брался в таком вопросе высказать свое мнение первым. Наконец начал Берия.

– Я, наверное, хуже всех знаком с этим делом, поскольку часто отсутствовал в Москве, но по предвоенному опыту реабилитации жертв ежовского произвола, скажу, что бывали случаи романтических, что ли, дураков. Вот сказал Троцкий, что Россию нужно сжечь, чтобы разгорелся пожар мировой революции, и дуракам это очень нравилось. Очень хотелось им сжечь СССР во имя победы коммунизма во всем мире. А на сталинский ЦК, не соглашавшийся смотреть на советских людей, как на вязанку хвороста, они смотрели, как на предателей в коммунистическом движении. Конечно, оттого, что это не алчный враг, а глупый дурак, нам было не легче, но все же… Может, эти негодяи и в самом деле искренне были уверены, что коммунистам России без своей компартии не обойтись? Стоит ли применять к ним крайнюю меру?

Хрущев встал.

– Мне лучше стоя. Этот Кузнецов придумал умные слова: Хрущев мне друг, но истина дороже, – хотя он мне и никакой не друг. А Лаврентий мне друг, и я скажу, что Берия мне друг, но истина дороже!

– Эти слова придумал не Кузнецов, их Аристотель сказал о своем друге Платоне, – поправил Хрущева Молотов.

– Это какой Аристотель? Лазарь Рувимович? – удивленно спросил Никита.

Сталин, спрятав в усах улыбку, сделал Молотову замечание:

– Не перебивай! – И кивнул Хрущеву: – Продолжайте товарищ Хрущев, товарищ Молотов потом вам расскажет, в какой парторганизации состоит товарищ Аристотель.

Хрущев простодушно улыбнулся.

– Я опять что-то не то сказал? Ну ладно, зато вот эти слова уж точно сказал Вознесенский: лимит исчерпан! Как к нему в Госплан не обратишься, а он: лимит исчерпан! И я тоже скажу: у партии лимит терпения исчерпан!

Разве они хотели разорвать Советский Союз, чтобы людям жилось хорошо и свободнее? Нет! Они его хотели разорвать, чтобы свои карманы набить, чтобы советских людей обокрасть. А товарищ Сталин и сталинский ЦК не дают им это делать.

Лаврентий мог этого и не читать, а Кузнецов показал на следствии и такой случай, вы, наверное, его помните.

Есть такой Зальцман, директором танкового завода был, дарит он секретарям ЦК подарки. Товарищу Сталину дарит сделанную умельцами завода бронзовую чернильницу, наверное, товарищ Сталин ее в музей отдал, а Кузнецову дарит саблю в золоте и бриллиантах. Откуда на танковом заводе золото и бриллианты? Значит, украл! В войну наши женщины, вдовы обручальные кольца добровольно сдавали в фонд победы, а этот украл! А Кузнецов эту саблю принял, как юный буденновец. Он что – не понимал, что золото и бриллианты краденые? Понимал, но саблю взял. Вот тут он весь. И если мы таких начнем щадить, то что с нашей партией будет? Я скажу: каков поп, таков и приход!

Расстрелять и никакой пощады!

Других мнений у членов Политбюро не было, но Сталин жестом попросил внимания.

– Товарищ Берия затронул важную мысль о восторженных дураках. Нам не следует сообщать об истинной подоплеке заговора этих негодяев, чтобы не плодить национальных дураков и потом их не наказывать. Для их же блага, так сказать, идею создания российской компартии нужно замолчать.

Странности Абакумова

В начале июля 1951 года Маленков был чертовски занят, а его помощник Суханов привел в кабинет пришедшего к Маленкову на прием какого-то подполковника госбезопасности Рюмина с дурацкими обвинениями министру МГБ Абакумову. Рассерженный отвлечением от срочных дел, Маленков заорал на Рюмина.

– Да ты понимаешь, кого обвиняешь?! Да ты не только партбилета лишишься, ты в лагерях сгниешь!

– Товарищ Маленков, я все же считаю, что его нужно выслушать, – не обратил внимания на гнев шефа Суханов.

– Говори! – недовольно разрешил Маленков.

Рюмин начал взволнованно и фанатично:

– Да, товарищ Маленков, я считаю, что Абакумов создал преступную организацию еврейских террористов и эти террористы действуют при его пособничестве…

Маленков злобно хлопнул ладонью по столу.

– Ну, хоть один факт у тебя есть?!

– Ну, выслушайте меня… – взмолился Рюмин.

– Говори! Но только факты, а не этот антисемитский бред!

– Я вел следствие по делу врача-еврея, профессора Этингера. Он был арестован за антисоветскую пропаганду– ну, вместе с сыном болтали про товарища Сталина…

– Да знаем мы об этом, Абакумов прислал в ЦК протоколы допросов, – недовольно скривился Маленков.

– Так вот, этот Этингер вдруг берет и признается на допросе, что неправильным лечением убил товарища Щербакова за то, что тот был антисемитом.

Маленков опешил.

– Ты этого Этингера что – бил?

Рюмин, стуча себя в грудь, поклялся:

– Да я его пальцем не тронул, грубого слова не сказал. Я про Щербакова вообще ничего не знал – не знал даже, что его Этингер лечил. Я просто так сказал, что они, евреи, только болтать горазды, а он на меня вдруг окрысился – мы вас, антисемитов, под корень изведем, ну и вот это про Щербакова вывалил. Я тут же позвал полковника Леонова – это начальник следственной части, а тот Абакумова, и мы втроем еще раз допросили Этингера, и тот все подтвердил.

– А как он Щербакова убил?

– Щербаков лежал в больнице под Москвой и там у него случился инфаркт, и этот Этингер инфаркт определил, но ничего Щербакову не сказал – не сказал, что нужно лежать и не шевелиться. А вместо этого посоветовал 9 мая – это же был 45-й год, только Победу объявили – съездить в Москву на празднество, дескать, лучше себя почувствуете. Ну, Щербаков поехал и умер.

– Та-а-к… – протянул Маленков и посмотрел на Суханова. – Почему мы об этом не знаем?

– Я проверил еще раз, – спокойно подтвердил Суханов. – В протоколах допросов, присланных из МГБ по делу Этингера, об этом его признании ничего нет.

– В этом-то и дело! – горячо продолжил Рюмин. – Абакумов объявил нас, следователей, неграмотными, поэтому наши протоколы допросов перед отсылкой в ЦК переписывает еврей, полковник Броверман, как он говорит, «литературно правит». И вы получаете и знаете не то, что было на допросах, а то, что Абакумов с Броверманом считают нужным вам сообщить.

Так и это же еще не все. Абакумов запретил мне допрашивать этого Этингера про убийство Щербакова. И это не все. Этот Этингер сидел у нас на Лубянке, и вот я хочу вызвать его на допрос, а мне из внутренней тюрьмы сообщают, что Этингер переведен в Лефортово. Я – следователь, кто без меня перевел?! Отвечают – по приказу Абакумова. Делать нечего, я оформляю все эти бумажки, чтобы допросить Этингера в Лефортово, еду туда, а там сообщают – Этингер ночью умер от инфаркта. Как?! Я же его накануне видел, он ни на что не жаловался!

Товарищ Маленков, это факт или нет?!

Маленков задумчиво постукивал карандашом по столу, вспоминая еще свежие в памяти события прошедшей войны.

В партийной иерархии после членов Политбюро и секретарей ЦК наиболее важными считались не должности первых секретарей республиканских компартий, а должности первого секретаря Московского горкома и обкома. В 1938 г. на эту должность был избран очень молодой (37 лет) A.C. Щербаков. Во время войны Сталин его нагрузил работой, как мало кого грузил. Щербаков руководил не только Москвой, но и Московской областью, был заместителем Сталина в Наркомате обороны, политическим комиссаром всей Красной Армии и руководителем органов военной пропаганды.

Щербаков не снискал любви «советской интеллигенции» вот по каким причинам. С началом войны лучшие представители всех национальностей СССР отказывались от «брони», т. е. от освобождения от призыва, и шли на фронт. Их должности немедленно заполняли еврейские расисты, у которых есть свойство: обосновавшись где-либо, они немедленно начинают тащить к себе соотечественников, давя и увольняя всех остальных. Сложилось положение, которое «интернационализмом» уже никак нельзя было назвать даже условно. Маленкову вспомнились строки из справки Управления агитации и пропаганды от 1942 г., касающиеся положения в московской филармонии:

«…Всеми делами вершит делец, не имеющий никакого отношения к музыке, беспартийный Локшин – еврей, и группа его приближенных администраторов-евреев: Гинзбург, Векслер, Арканов и др…Врезультате из штата филармонии были отчислены почти все русские: лауреаты международных конкурсов – Брюшков, Козолупова, Емельянова; талантливые исполнители и вокалисты – Сахаров, Королев, Выспрева, Ярославцев, Ельчанинова и др. В штате же филармонии остались почти все евреи: Фихтенгольц, Лиза Гилельс, Гольдштейн, Флиер, Эмиль Гилельс, Тамаркина, Зак, М. Гринберг, Ямпольский и др.».

Такое положение было везде – в науке, образовании, кино, журналистике. Если в центральной прессе «интернационализм» еще так-сяк поддерживалея за счет принятия евреями русских псевдонимов, то, скажем, в малоизвестной англоязычной «Moscow News» редакция состояла из 1 русского, 1 армянина и 23 евреев. Терпеть этот разгул еврейского расизма было немыслимо, это было бы оскорблением всех остальных народов СССР. И в то время борьбу с еврейским расизмом возглавил А.С. Щербаков. Действительно, вспомнил Маленков, к концу войны Щербаков начал жаловаться на боли в сердце, его положили в больницу, но 9 мая лечащие врачи вдруг отменили ему постельный режим, он поехал в Москву смотреть салют и на следующий день после Победы – 10 мая 1945 г. – умер. Любить его еврейским расистам было не за что, следовательно, у них и был мотив убить Щербакова.