И обратил свой гнев в книжную пыль... - Петер Вайдхаас

Она искала друзей, с кем можно было бы поговорить, пока не нашла их в эмигрантских кругах и среди тех, кто был с ними солидарен. В мгновение ока наша квартира наполнилась экзотического вида людьми и непривычно звучащими голосами, что поначалу забавляло меня и казалось интересным, но со временем стало утомлять, тем более что мои знания испанского — а почти все они были из испаноязычных стран — находились еще в самой зачаточной стадии, а постоянный хаос, суета сборищ и присутствие стольких посторонних людей не оставляли мне ни времени, ни места для отдыха после напряженного рабочего дня.

Вскоре среди этих людей, каждый из которых покинул свою родину при трудных обстоятельствах и прозябал теперь на задворках чужого общества, я сам себя почувствовал «экзотом».

Немец, к тому же имеющий хорошую работу, зарабатывающий приличные деньги, единственный из всех с «настоящим» паспортом, «Negras Pedro!», собственно, не совсем настоящий немец, потому что настоящие немцы — это те, вне стен нашей квартиры, не принадлежащие к кругу наших знакомых, ненавидящие иностранцев, — словом, расисты! А меня они любовно называли «Alemán degenerado!» («Немец-выродок!»). Но, разумеется, на такой почве никакой дружбы с этими исключительно добропорядочными иностранными «товарищами» возникнуть не могло. Они были единой ingroup, к которой я не принадлежал. Постепенно я становился чужим в собственном доме.

Я не был эмигрантом и не был той «священной коровой» — несчастным выходцем из эксплуатируемого «третьего мира», за счет которого, в чем они были уверены, мы все здесь жили в своем «первом мире», как они нас называли. Но она, Дора, по сути, тоже не была из тех. У нее просто была их pinta — внешняя окраска этих людей. Тем не менее она начала полностью отождествлять себя с эмигрантами и все больше эмоционально отдаляться от своего, другого по типажу, партнера по жизни.

А потом мы получили из франкфуртского Ведомства по делам иностранцев судебное предписание о высылке Доры и ее малышки, въехавших в Германию в 1969 году в качестве туристов. Собственно, пришло самое время прервать наш «межкультурный эксперимент», поскольку усиливающийся разлад, как это принято говорить про непрочный брак, явно был налицо. Все больше нарастал гнев Доры против этой страны, которая, казалось, пугала ее. И она уже не стеснялась все чаще идентифицировать меня с «этой» страной и ее жесткими жизненными устоями и формами общения и делать меня ответственным за все реальные и вымышленные бесчеловечные поступки. Опять я в который уже раз вступал в конфликт со своим непростым отечеством!

Я пребывал в растерянности и был беспомощен. Ее нападки начинались внезапно и каждый раз с неожиданной стороны. Я видел, что она страдает от той обстановки, куда я ее привез. Я не знал, как ей помочь, но сдаваться тем не менее не хотел. Я чувствовал себя ответственным за все, что здесь происходило, и маленькую девочку я тоже уже полюбил; кроме того, на свет должен был появиться еще один житель Земли, что и произошло в августе 1970 года — родилась Анаи.

Мы решили пожениться, чтобы отвести угрозу выдворения Доры из страны. Что, впрочем, было не так-то просто. В Аргентине не существовало разводов, и потому Дора считалась замужней женщиной по первому браку, законность которого признавалась и в Германии. В поисках выхода я написал отчаянное письмо тогдашнему обер-бургомистру Франкфурта господину Вилли Брундерту, и тот неофициально дал мне совет найти другую страну, где нас могли бы обвенчать. Здесь, в Германии, никто не будет докапываться, каким образом произошло бракосочетание, и нас признают мужем и женой.

Я прозондировал почву в Швеции и Чехословакии. Наконец кое-что наметилось в Дании — там с пониманием отнеслись к сложности нашего положения и согласились помочь без всяких бюрократических проволочек.

На страстную пятницу 1970 года, за несколько дней до вступления в силу распоряжения о высылке, нас без всяких формальностей поженил имевший на то право профессор юстиции в присутствии двух уборщиц-свидетельниц в большой пустой аудитории университета Копенгагена.

— Ну, вы прекрасно знаете, о чем идет речь, — сказал датский профессор, — и потому я объявляю вас мужем и женой! Примите мои сердечные поздравления! И с наступающим вас светлым праздником Пасхи! — После этих слов он исчез.

Взрыв и расставание были предотвращены, а проблемы, тяготевшие над нами, остались. Более того, они разрастались, становились все каверзнее и практически неразрешимее. Я пытался понять ее позицию и отношение ко мне. Даже сделал следующую запись, стараясь во всем разобраться:

Что толкает Д. на этот политический путь? Потребность самореализоваться? Или необходимость истребить в самой себе принципы верховодства? Во всяком случае, тяга к активным политическим действиям исходит из самой ее глубины, и попытка подавить это может вызвать тяжелые последствия!

Она — самостоятельная личность, которая, однако, не состоялась, потому что внутренняя потребность в зависимости явно помешала этому. Она отождествляет меня с этой своей зависимостью и обвиняет и бессознательно стремится удержать надо мной верх. Солидарность с нелегалами, угнетенными, совместная борьба за их освобождение дают ей ощущение, что она добивается и собственного освобождения тоже.

Чем сильнее я настаиваю на своем, тем больше закрепляю за собой роль угнетателя, которую она мне приписывает. Ее энергия обладает удивительной силой. Временами я совершенно сбит с толку и сломлен огненным ураганом ее идей, которые она обрушивает на меня.

Однажды солнечным осенним утром я сидел с гостями — книготорговцами из Бразилии — в одном, расположенном неподалеку от нашей конторы ресторанчике. Неожиданно быстрым шагом вошла моя сотрудница Петра Орловски — в желтых носках, бледная и очень взволнованная:

— Петер, твоя жена попала в аварию! Тебя срочно вызывают в больницу!

— Что произошло?

— Машина сильно повреждена, больше я ничего не знаю!

— А дети?

— Не знаю!

Я помчался в больницу. К счастью, с детьми ничего не случилось. Для полиции и просто любого смертного — необъяснимая авария. На совершенно ровном участке пути, без всяких помех слева и справа, Дора направила машину на скорости в пятьдесят километров прямиком на дерево. Она забирала маленькую Веронику из школы и прихватила еще соседку-испанку с ее ребенком. Маленькая Анаи тоже находилась в машине.

Что это было? Акт отчаяния? Бессознательная попытка самоубийства? У меня не было никаких объяснений. Опять на меня навалилось чувство вины. Дора вылетела из машины, пробив лобовое стекло, ей оторвало веко. Лицо женщины-испанки, сидевшей рядом с ней, пострадало гораздо больше от осколков разбитого стекла.