Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром в окне трясины исчезли еще двое, на этот раз живыми.
На следующий вечер отряд покинул Городок. Проводником была Тина. По пути мы наведались к леснику и оставили у него излишек провизии. Пройдя добрый десяток километров чащей, затем полями, глубокой ночью вышли к железной дороге. Перед мостом белело несколько хат. Тина осмотрелась.
– Вон та самая большая хата, крытая железом. Хозяев оттуда выгнали – теперь там одни красные. Собак ни у кого нет, всех перестреляли. Часовой или на пороге сидит, или ходит вокруг дома. Плетня тоже нигде нет, спалили. Время как раз подходящее. В двенадцать на мосту сменили караул и теперь, должно быть, вповалку спят. Снять бы тихонько часового – тогда можно в хату вломиться, чтоб застать их врасплох. Погодите. Кто со мной втроем пойдет? Часовой мигом будет наш. Остальные пускай залягут и ждут. Как зажжем спичку, идите прямо в дом.
Угадав намерение Тины, толкаю Отаманенко локтем.
– Идем.
Подкрадываемся ближе, туда, где хату заслоняет скирда соломы. Тина, обернувшись к нам, шепчет:
– Спрячьтесь тут и ждите. Я подведу его к вам. Если не очень скоро, ничего страшного. Пококетничаю с ним немножко и попрошу погулять со мной вокруг дома. А вы хватайте сразу же за горло, чтоб не поднял шума.
Тина исчезает в темноте. Через какое-то время со стороны хаты показываются двое. Мужчина говорит по-русски вполголоса:
– Слышь, ты только тише, чтоб начальник не учуял… Слышь, я тебя видал, как ты вчера к нам масло на соль менять приносила, начальник всё к тебе подсыпался… Ты, слышь, ему не верь – ён женатой. Я вот как увидал тебя – так сразу полюбил, вот ей-богу, полюбил. Пойдем, слышь, посидим на соломке…
Тина целомудренно избегает приставаний и подводит ухажера к нашей скирде. Он тянет её вниз – хочет усадить, – но Тина вырывает руку и пятится к краю, за которым спрятались мы. Товарищ, потеряв голову, бросает винтовку, сгребает девушку за талию и швыряет в солому.
– Молчи, стерва, а то заколю!
Пока он готовится к решительной атаке, Отаманенко успевает захлестнуть у него на шее пояс. Тина, вскочив со скирды, выхватывает у меня из ножен охотничий нож и трижды пронзает красноармейцу грудь.
– Вот ей-богу, я сразу тебя полюбила! – шепчет она в ярости, отдает клинок и вынимает из-за пазухи револьвер.
– Зажигайте спичку. Теперь главное, чтоб никто не выскочил на двор.
Мы пробираемся на крыльцо, потом в сени и встаем по бокам открытой двери. Из горницы слышен только храп. У дома молчаливыми призраками появляются боевики.
Через пару минут в хате подпирают стены двадцать семь обезоруженных врагов. Два десятка хлопцев во главе с Отаманенко бегут вниз, к железной дороге – мост охраняют трое караульных с пулеметом. Оттуда раздается пальба, потом утихает. Значит, всё в порядке.
Уводим пленных через железную дорогу в поле. Еще минут пятнадцать, и снизу подходят наши. Грохот взрыва, арку моста освещает на миг, как будто молнией. Запутав немного следы, сбрасываем в придорожную канаву двадцать семь трупов. На мосту был убит еще один солдат, а двое бежали, бросив пулемет. Отаманенко недоволен тем, с какой спешкой закладывали мину – не хватало еще, чтобы красные легко починили мост.
Прощаемся с дедом Шевченко и Тиной – они уходят из отряда домой. Дед машет нам шапкой из-за канавы.
– Бывайте, хлопцы. Как занесет в наши края, сразу же дайте весточку. Снова попотчую вас, чем Бог пошлет. А если что… то мы с дочкой вас и в Холодном Яру отыщем!
Когда мы проходим уже четвертый километр, со стороны железной дороги гремят орудийные выстрелы. Один за другим, несколько снарядов рассекают воздух и разрываются где-то далеко в пуще. Приглушенно стрекочут пулеметы. Видимо, дежурный бронепоезд – он курсирует по ночам на этой линии и сопровождает поезда – подъехал к разрушенному мосту и открыл наугад огонь по невидному в темноте противнику[252].
Какое-то время мы шагали вдоль леса. Дойдя до рва, за которым стена деревьев круто сворачивала направо, послали трех человек в Бовтыш – отыскать группу партизан и передать им распоряжение Деркача. Сами же пошли полями на запад. Когда тропа нырнула в балку, Отаманенко показал на высокий курган.
– Ты, может быть, слышал или в книгах читал думы про Харькá, сечевика-характерника[253]. Так вот это его могила. Щедро ему насыпали, не хуже, чем гетману какому-то.
Он пустился в рассказы о фантастических подвигах этого запорожца: как он и пули от себя отводил, и сабли заговаривал, и целую сотню врагов побеждал в одиночку…[254]
Уже начинало светать, когда мы прошли между Ивангородом и Бовтышкой, пересекли еще одно поле и достигли Бандуровского леса. По дороге заглянули к одному из лесников и выяснили у него сегодняшний адрес отряда Кваши. В проводнике не было нужды – командир знал эти места как свои пять пальцев.
Достав из котомок хлеб и сало, мы позавтракали и отправились на поиски дуба, на котором в прошлом году вздернули трех большевицких комиссаров. По сведениям лесника, Кваша вчера разбил лагерь где-то неподалеку. Шли около часа, пока Отаманенко не велел нам отдохнуть.
– Полежите пока тут, а я пойду один. Не то хлопцы, чего доброго, спросонья еще пулями угостят.
Довольно скоро там, куда он ушел, раздалось привычное нам блеянье. Через несколько минут из-за деревьев показались Отаманенко и Кваша, в студенческой шинели внакидку (он учился на агрономическом отделении[255]). Они провели нас к лагерю на окруженной старыми деревьями и покрытой мелким кустарником прогалинке. В отряде было около тридцати человек. Мы расположились по соседству, разожгли костры и поставили на них ведра. Казаки Кваши поделились провиантом.
Перепал нам и дикий козел, подстреленный рано утром. Охотник-силач нес тяжелую тушу так, как будто это был заяц. Разговорились. Он был из тех видавших виды партизан, которые с 1918 года жили не столько в хате, сколько в лесу. В отряде его звали Бугаем – никому не было дела до его настоящего имени, а он сам на такое неблагозвучное прозвище ничуть не обижался. Когда я спросил, неужто у него такая фамилия, он с улыбкой пожал медвежьими плечами и махнул рукой.
– Да нет. Это братва меня так окрестила. Мне-то что, Бугай так Бугай – абы не «большевик».
Оказалось, именно Бугай в том году повесил на дубе троих комиссаров.
