Мемуары - Эмма Герштейн

…Вот сегодня весь вечер разговор с ним с записями по плану. Уйму сделали, многое еще впереди, но времени, так интенсивно организованного, как сегодня, надо не так уж много. Отдельно постараюсь по датам сделать биографическую канву». «А вот кусочек: осколок забытого сонета Гумилева (год 1915)…

Надеюсь с вопрошательства все переключить на писание и в их отъезд позаполнить боль­шую тетрадь. Предыстория сделана (исключая описания вечеров Капеллы). Сейчас ретроспективно восстанавливаю Воронеж. Любопытно, что без писем, а по ним — дополним».

Полный контакт установился у Сергея Борисовича и с Надеждой Яковлевной. 21 августа он пишет: «Я хитро ее познакомил с программой по О. Она обещала: 1. Дать шуточные стихи. 2. Из Москвы привезти все черновики и свои о нем дневники. 3. Все, что может стихово вспомнить. 4. Написать его биоканву по датам.

Рассказала о всех его любвях, не щадя себя (т. е. хваля их — это форма самозащиты). Говорили о нем, как о младенце. Она поможет — есть пафос в ее секретном от него участии».

Свою отдельную работу Рудаков делает в это время без Осипа Эмильевича. «Об О. тысяча мелочей и крупностей интересных, но их не пишу, т. к. они сейчас откладываются в систематические записи» (7 августа).

«По Мандельштаму веду работу двоякую — биографические ретроспективные записи и планы и соображения о анализе конкретного стиха. Первое больше записывается, второе — больше думается» (10 августа). «Сегодня много писал по М., и вот новость, какой раньше не знал. Не только записывал мысли, а при говорении нахожу в процессе изложения новые (16 августа). К твоему приезду будет целая тетрадь об Осе. Когда проглядываю сделанное — кажется, что это необходимое и само по себе и как будущий заряд для работы теоретической» (18 августа).

Но если Надежда Яковлевна признала работу Сергея Борисовича, то Лина Самойловна, напротив, беспокоится. Она опасается, что Осип Эмильевич слишком заполняет собою ее мужа, и это мешает Рудакову самому писать стихи. В этом ее убеждает сам Рудаков, постоянно жалующийся ей на «непризнание» его Осипом Эмильевичем как поэта. Общее хозяйство тоже, казалось ей, имеет свою отрицательную сторону. Она считает, что Мандельштамы эксплуатируют Рудакова. Ему приходится защищать их в своих письмах и оправдываться перед Линой. «Ваше письмо о моих неравновесиях забыло, — пишет он 17 августа, — что волнения мои почти всегда материальны… и редко ссоры с О. Силу его личного воздействия вы преувеличиваете. Пишу о нем записки эти дни и вижу, какой я не зависящий от него на всем пути».

Все это вылилось в объяснение, проведенное при участии Лины Самойловны в сентябре, когда она, видимо, проводила свой отпуск в Воронеже. Писем Рудакова, конечно, за месяц нет, но отклики и ссылки на эти сентябрьские беседы мы встречаем в позднейших письмах неоднократно. Вообще приезды Лины Самойловны в Воронеж не способствовали установлению мирных отношений. После первого ее посещения мужа заметно изменился тон его сообщений о Мандельштамах. Только тогда появились так режущие наш слух фамильярные наименования — «Надька» или «Надин» и «Оська» и даже «псих». Она не ожидала, видимо, что маститый поэт так прост в обращении, и спровоцировала Сергея на это амико­шонство в его сообщениях о Мандельштамах. И все же сентябрьские размолвки были заглажены Осипом Эмильевичем открытой прекрасной надписью на «Второй книге», подаренной Лине Самойловне 25 сентября: «в хорошее, рабочее и дружное воронежское время».

Работа и настоящее общение возобновились в конце октября. До тех пор шли только записи биографического характера со слов Надежды Яковлевны. 2 октября: «С Н. опять биографические разговоры, раскрытие посвящений[22]. Мандельштамы клятвенно обещали, что через Анну Андреевну я буду работать над Гумилевым». 17 октября: «С Н. записывал биографию».

Наконец, 22 октября читаем в письме Рудакова: «Чего не было давно, пришел от О. поздно — неожиданно опять литературные разговоры, воспоминания».

Может быть, Осип Эмильевич разговорился под влиянием присылки Линой Самойловной «Камня» 1913 года. «О. на "Камень" и обрадовался, и разгрустился»,— замечает Рудаков 21 окт. Но 23-го он сообщает: «Разговоры, и все с ним пошли после концерт певицы типа Ирмы Яунзем (Фрейчко, кажется)».

В программе концертов исполнительницы народных песен Дины Фрейчко, устроенных в зале музыкального техникума Облрадиокомитетом 22 и 23 октября[23] значились русские украинские, еврейские, грузинские, армянские, белорусские и другие песни. Видимо, у Мандельштама была сильная внутренняя тяга к народной поэзии и музыке. Вспомним его более раннюю рецензию на Дагестанскую антологию[24], а 30 сентября Рудаков сообщает: «О. все пытается писать проспект фольклорной книги — у меня советы выспрашивает». (Типичное для Рудакова подчеркиванье своей роли. Вероятно, Осип Эмильевич не советы выспрашивал, а делился своими соображениями и проверял их в живой беседе.)

24 октября.

«Дома… Занимаюсь О. Смотрел свою тетрадь. Лина, это бездна материала! и мыслей!! Необходимо продолжать. Иначе глупо и нечестно. Всегда потом, при надобности, можно перетрясти, но сейчас писать и писать.

С О. немного работал над его прозой. По его "Шуму времени" и "Египетской марке" примечания труднее добывать, чем по стихам: ведь это проза, значит, нужное уже сказано, и не требует повторения. Это его логика».

25 октября.

«Сейчас много работаю над О. Стянул копию анкеты, им заполненной (Напоминаю, что О. Э. Мандельштам служил в театре с 7 октября. — Э. Г.). Родился 3 января 1891 г., и интересное изложение своего социального происхождения. Документик!.. Н. старается ублажить меня диктовкой его биографии. И то благо, но освещенье событий у нее с претензией, с наглостью и пошло по окраске, не в пример О.».

26 октября.

«Н. систематически диктует его (и свою) биографию. Есть 19-й, 20-й, 21-й и начало 22-го года».

27октября.

«О. все сходит с ума о своем положении. Об этом у меня копятся записи».

28 октября.

«Из О. постепенно выкачиваю дело. То же (активно весьма) из Н.»

2 ноября.

«Вот ты пишешь, что я не хочу, не говорю тебе о литературной жизни своей (и О.), — боишься, что это сознательно. Кит, мой маленький, да разве это может быть? Просто тот кусочек разговоров был малым островком, это во-первых, а во-вторых, то, что теперь удавалось выудить, это чистые комментарии, и они сразу вставали на свое место в блокноте и, естественно, не дублировались в письмах, не пересказывались. А бытовым образом (особенно с его болезнью) мы бесконечно замотаны. Само по себе это даже повод для писем, но последние дни я как-то лишен способности наблюдать, может быть, нет деталей, а одна полоса нервов. А главное, что пишу тебе всего себя без нарочных утаек. Театр, болезнь etc. как комментарий должны воплотиться в тетради № 2. В этом смысле их обдумываю. И тут проклятое его фонбаронство: во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы. Это ложно, надуто и вместе безумно вяжется с его образом. Болезнь, как интервал, дала убеждение, что служить больше нельзя, это есть самосожжение, это вредно. Упадки сменяются скандалами с Н. (с терминами: дура, дурак, скотина, сволочь и т. д. в рамках мещанско-комнатной ругани с психологическими экскурсами в область этики поведения в общежитии). Деньги у них почти последние: тревога, а все к мысли, что он устроен (служит), привыкли и не беспокоятся. Н. тоже нездорова (сильная простуда). И я сегодня звонил ее брату… Ответ от Евгения Яковлевича, что "общее не время", а деньги, может быть, еще достанет (это у них называется независимость от родни…). Богомолов мил, внимателен и сам одинок и задавлен… О. стал ему о своем величии доказывать… Хорошо, что я успел Богомолова предупредить (не столько о величии О., сколько о мании величия как о следствии жизненной загнанности при фактически первоклассных литературных данных, — ведь яснее ему втолковать нельзя, в большее со слов не поверит). Это все для 2-й тетради. Пусть не звучит сплетней. Стыдливые многоточия всегда можно будет вставить. Психованья — это налет, а впрямь они больны, и сейчас не грех с ними возиться. Сегодня оговорено: в день полчаса литературной работы (комментарии насильственно, как лекарство)».