Дни. Россия в революции 1917 - Василий Шульгин

Итак, быть может, главный грех старого режима был тот, что он не сумел создать настоящей гвардии… Пусть это будет наукой будущим властителям…

Я отвлекся. Продолжаю. Вернулись Волков и Скобелев. Они были возбуждены и довольны.

– Ну, удалось?

– Удалось… Кажется, теперь уже успокоятся…

– Расскажите…

– Мы застали толпу в сильнейшем возбуждении…

– Большая толпа?..

– Огромная… Весь Каменноостровский сплошь – много тысяч…

– Чего же они хотели?

– Выдачи арестованных… Рвались в крепость… Вы недаром упомянули о Бастилии… Так оно и было…

– Гарнизон?

– Гарнизон еще держался… Но они были страшно перепуганы… не знали, что делать… пустить оружие в ход?! Боялись… Да и не знали, будут ли солдаты действовать…

– Что вы сделали?

– Мы, во-первых, заявили, что мы члены Государственной Думы… Нас приняли хорошо, кричали «ура». Тогда мы объявили, что пойдем осматривать камеры… И предложили… Словом, захватили с собой, так сказать, понятых…

– Ну?

– Предъявили ваш пропуск… Нас очень любезно приняли и водили повсюду…

– Никого нет?

– Никого решительно… Мы тогда вышли к ним… Объяснили, что никого нет… Очень помогал этот офицер ваш – молодец! И потом, понятно, конечно, они тоже говорили и объясняли… Были, конечно, сомневающиеся… Но громадное большинство поняло, что дело чистое… Благодарили, кричали «ура». Мы им сказали речь. Просили их разойтись по домам… не затруднять, так сказать, «дела свободы»… Скобелев очень хорошо говорил.

Это, кажется, единственное дело, которым я до известной степени могу гордиться… Петропавловскую крепость с могилами императоров удалось спасти таким маневром. Уцелела «русская Бастилия», в которой в течение двух веков консервировались «борцы за свободу», те, которые столько времени сеяли «разумное, доброе, вечное» и наконец дождались всхода своих посевов…

О, скажет вам спасибо сердечное, скажет – русский народ…

Подождите только…

Я не помню. Тут начинается в моих воспоминаниях кошмарная каша, в которой перепутываются: бледные офицеры; депутации, ура, марсельеза; молящий о спасении звон телефонов; бесконечная вереница арестованных; хвосты несчетных городовых; роковые ленты с прямого провода; бушующий Родзянко; внезапно появляющийся, трагически исчезающий Керенский; спокойно-обреченный Шидловский; двусмысленный Чхеидзе; что-то делающий Энгельгардт [129]; весьма странный Некрасов; раздражительный Ржевский… Минутные вспышки не то просветления, не то головокружения, когда доходят вести, что делается в армии и в России. Отклики уже начали поступать: телеграммы, в которых в восторженных выражениях приветствовалась «власть Государственной Думы»…[130]

Да, так им казалось издали… Слава богу, что так казалось… На самом деле – никакой власти не было. Была, с одной стороны, кучка людей, членов Государственной Думы, совершенно задавленных или, вернее, раздавленных тяжестью того, что на них свалилось. С другой стороны, была горсточка негодяев и маниаков, которые твердо знали, чего они хотели, но то, чего они хотели, было ужасно: это было – в будущем разрушение мира, сейчас – гибель России… «Приказ № 1», который валялся у нас на столе, был этому доказательством…

Но все-таки что-то надо было делать и во что бы то ни стало надо было ввести какой-нибудь порядок в надвигающуюся анархию. Для этого прежде всего и во что бы то ни стало надо образовать правительство. Я повторно и настойчиво просил Милюкова, чтобы он наконец занялся списком министров. В конце концов он «занялся».

Между бесконечными разговорами с тысячью людей, хватающих его за рукава, принятием депутаций, речами на нескончаемых митингам в Екатерининском зале; сумасшедшей ездой по полкам; обсуждением прямопроводных телеграмм из Ставки; грызней с возрастающей наглостью «исполкома» – Милюков, присевший на минутку где-то на уголке стола, – писал список министров…

И несколько месяцев тому назад и перед самой революцией я пытался хоть сколько-нибудь выяснить этот злосчастный список. Но мне отвечали, что «еще рано». А вот теперь… теперь, кажется, было поздно…

– Министр финансов?.. Да вот видите… это трудно… Все остальные как-то выходят, а вот министр финансов…

– А Шингарев?

– Да нет, Шингарев попадает в земледелие…

– А Алексеенко умер…

Счастливый Алексеенко. Его тело везли в торжественном катафалке навстречу революционному народу, стремившемуся в Таврический дворец.

– Кого же?

Мы стали думать. Но думать было некогда. Ибо звонки по телефону трещали из полков, где начались всякие насилия над офицерами… А терявшая голову человеческая гуща зажимала нас все теснее липким повидлом, в котором нельзя было сделать ни одного свободного движения.

Надо было спешить… Мысленно несколько раз пробежав по расхлябанному морю знаменитой «общественности», пришлось убедиться, что в общем плохо…

Князь Львов, о котором я лично не имел никакого понятия, «общественность» твердила, что он замечательный, потому что управлял «Земгором», непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера…

А кого мы, некадеты, могли бы предложить?

Родзянко?

Я бы лично стоял за Родзянко, он, может быть, наделал бы неуклюжестей, но, по крайней мере, он не боялся и декламировал «родину-матушку» от сердца и таким зычным голосом, что полки каждый раз кричали за ним «ура»…

Правда, были уже и такие случаи, что после речей левых тот самый полк, который только что кричал: «Ура Родзянко!», неистово вопил: «Долой Родзянко!» То была работа «этих мерзавцев»… Но, может быть, именно Родзянко скорее других способен был с ними бороться, а впрочем – нет, Родзянко мог бы бороться, если бы у него было два-три совершенно надежных полка. А так как в этой проклятой каше у нас не было и трех человек надежных, то Родзянко ничего бы не сделал. И это было совершенно ясно хотя бы потому, что когда об этом заикались, все немедленно кричали, что Родзянко «не позволят левые».

То есть как это «не позволят»?! Да так. В их руках все же была кой-какая сила, хоть и в полуанархическом состоянии… У них были какие-то штыки, которые они могли натравить на нас. И вот эти «относительно владеющие штыками» соглашались на Львова, соглашались потому, что кадеты все же имели в их глазах известный ореол. Родзянко же был для них только «помещик» екатеринославский и новгородский, чью землю надо прежде всего отнять…