Валтасаров пир - Роксана Гедеон

Удивленная, я спросила:

– Но сколько же вы в таком случае потребуете?

– Я хочу сорок процентов, мадам. Сорок процентов.

Я была ошеломлена – и названной цифрой, и той насмешливой небрежностью, с которой он ее произнес.

– Вы понимаете, что говорите, сударь?

– Разумеется, – весьма любезно отвечал он.

– В таком случае я буду вынуждена обратиться к другому банкиру, чьи аппетиты более скромны.

– Да, но никто не предоставит вам триста тысяч ливров в столь короткий срок. А ведь вам, как мне известно, уже через неделю нужно сделать первые выплаты и вашей портнихе, и ювелирам.

Мною овладел гнев.

– Откуда вы знаете? Вы что, шпионите за мной?

– У каждого банкира есть своя разведка, на этом я и делаю деньги.

– Я обращусь в полицию, если вы не прекратите эту слежку.

Смеясь, он показал мне газету – какой-то желтый бульварный листок:

– Успокойтесь, принцесса. Все уличные газеты рассказали, что статс-дама королевы была у мадам Бертен и заказала необыкновенное платье. А также драгоценности у Боссанжа.

Я брезгливо подалась назад. Подобные бумажки всегда вызывали у меня отвращение, я их никогда не читала.

– Уберите это, пожалуйста! Совсем необязательно так близко показывать мне эти листки.

– Как вам будет угодно.

Он снова сел, бросил взгляд на золотой портсигар, словно ему очень хотелось курить, но мое присутствие мешало этому.

– Итак, мадам, сорок процентов. Знаете, я ведь всего лишь буржуа, куда мне до аристократического благородства! У меня нет никаких прав, я простой скупой банкир, которому приходится экономить каждый ливр, чтобы не потерять своего состояния. Если бы вы знали, как тяжела жизнь! Сейчас, мадам, я на грани разорения.

Я слушала его, насторожившись. Он заговорил вдруг каким-то сварливым тоном, будто подражая Панталоне из комедии дель арте.[18] Он издевался, строя из себя Гарпагона![19] Издевался надо мной, черт побери, словно я была неспособна отличить правду от насмешки! Я гневно сжала руки:

– Что за спектакль вы здесь разыгрываете, сударь!

– О, прошу прощения.

Он был явно удивлен тем, что я разгадала его шутку. Удивлен, посчитав меня глупее, чем я оказалась на самом деле. И тогда я поняла. Он прекрасно почувствовал все мое высокомерие и тщательно скрываемое презрение, и эти его сорок процентов – не что иное, как уловка, желание заставить меня торговаться, низвести до собственного уровня. И, черт побери, я уже почти торговалась! Я вот-вот попалась бы на его удочку… Кровь отхлынула от моего лица, я побледнела, словно меня уличили в дурном поступке.

– Сударь, я согласна на ваши сорок процентов.

Это был мой ответный удар, и он попал в точку. Победа пока никому не принадлежала, но ничья была достойной. Клавьер бросил на меня недоверчиво-удивленный взгляд:

– Вы согласны взять триста тысяч, а отдать четыреста двадцать?

– Да. В полуторагодичный срок.

На этом его удивление и кончилось, во всяком случае, он его больше не выдал. Сам, не вызывая клерков, Рене Клавьер составил вексель. Свет лампы золотил его густые светлые волосы. Я невольно заметила, какая красивая у него голова – гордо посаженная, похожая на великолепно изваянные головы греческих богов. Профиль почти классический, серые глаза прищурены лукаво и насмешливо… Мне невольно пришло в голову: почему этот буржуа выглядит аристократичнее многих версальских завсегдатаев?

Он поднял голову, но я, к счастью, успела отвести глаза.

– Все готово, принцесса. Можете даже не перечитывать. Для вас я составил вексель с предельной точностью.

– Потрудитесь передать мне его, – сказала я холодно. Он не передал, а поднялся из-за стола, обошел его и, подойдя ко мне, галантно положил передо мной бумагу.

– Подписывайте, сударыня. Вот перо и чернила…

– Да, я вижу.

Я обмакнула перо в чернильницу, склонилась над бумагой, чувствуя себя слегка неудобно оттого, что Клавьер стоит совсем рядом за моей спиной. И что его заставляет стоять именно так? Решив не задумываться над этим, я тщательно вывела свою подпись, длинную и значительную: «Сюзанна Маргарита Катрин Анжелика де Сен-Клер, принцесса д'Энен»…

Как будто теплый мех скользнул по моим обнаженным плечам. Я даже не сразу поняла, что это такое, да и не была уверена, что вообще что-то почувствовала. Но нет – словно горячее дыхание опалило мне кожу, словно тот, кто стоял сзади, приблизился ко мне на невозможное расстояние… Кровь прихлынула к моим щекам. На миг мне ясно, как на картине, представились мои обнаженные плечи, декольте, приоткрывающее грудь, точеная шея с завитками золотистых локонов… Так вот почему этот человек так упрямо стоял у меня за спиной! Да еще и почти осмелился прикоснуться ко мне!

Я стремительно вскочила, громыхнув стулом, и повернулась к Клавьеру так резко, что почти прикоснулась щекой к его камзолу. Я была вне себя от возмущения его нахальством. Он, этот буржуа, посмел вести себя так вольно, так забыться! И тут весь мой гнев точно разбился о ледяную скалу. Клавьер стоял так невозмутимо и спокойно, с таким удивлением на лице от моего неожиданного поступка, что нельзя было заподозрить, будто он наклонялся и прикасался ко мне. Даже сквозь негодование я ощутила, что попала в неловкое положение. Но ведь я чувствовала что-то на своих плечах… Впрочем, а чувствовала ли?

– Вы… – проговорила я, задыхаясь, – что это вы делали только что?

– Не понимаю вас, сударыня. Может, вы нездоровы? Аристократки обычно так чувствительны, что воображают то, чего не было.

Он опять смеялся. Я была уверена, что не ошиблась и отреагировала правильно, но он сумел сохранить хладнокровие, и я осталась в дурах. Я не смогла поймать его с поличным.

– Вот, возьмите вексель, – сказала я поспешно, не скрывая своей ярости. – Я уже подписалась, там все верно.

Я почти бежала к карете, дав себе слово никогда больше не пользоваться услугами этого банкира. В Париже полно финансистов, и они будут готовы оказать мне услугу. Никогда больше не хочу видеть этого нахала… Меня не покидала мысль, что Клавьер ведет в отношении меня какую-то непонятную игру, и поэтому хотела держаться от него подальше.

Ровно через два часа после этого чиновник банка привез мне триста тысяч новенькими золотыми ливрами. Но интереснее всего было то, что к деньгам прилагался букет в изящной хрупкой вазе из мейсенского фарфора. Целый сноп ярко-красных галльских роз, а между ними – несколько белоснежных камелий.

Я собственноручно бросила цветы в огонь, а вазу приказала отдать на кухню – может быть, пригодится служанкам.

Я аккуратно обвела число 25 декабря в «Двойном Льежском календаре». Рождество! Это был мой любимый праздник. Чуть более часа оставалось до бала. Позади были хлопоты, бесконечные примерки. Позади видимость романа с графом де Водрейлем… Впрочем, почему позади? Именно сегодня я проведу с ним времени больше, чем когда-либо.