Телохранитель - Сергей Скрипник

— Вот и ладненько, — сказал Каравайчук, вручая младшему сержанту небольшой конвертик и бумажку с адресом в Чирчике. — Только спрячь подальше от посторонних глаз, где-нибудь в одежде. Вас будут шмонать только на предмет наличия оружия и боеприпасов, так что не дрейфь. А Степаныч — человек свойский, накормит до отвала, напоит тебя, ведь не поедешь же ты к своей зазнобе на пустой желудок, а то силы мужской в необходимых членах не будет.

Коляде конверт показался слишком уж тонким для подробного описания ситуации в Афгане, которое могло бы заинтересовать военных цензоров, но он уже от количества выпитого утратил возможность адекватно оценивать все происходящее вокруг него.

— Ну что, будем прощаться сынку. — Каравайчук притянул Коляду к себе, обнял и троекратно смачно поцеловал.

Младший сержант в последний раз оглядел каморку, к которой основательно привык — запыленные бюсты на подставках, пейзажи на стенах, — вновь зацепившись взглядом за надпись «Саланг — не для салаг!» В углу он заметил плетеную корзину с затвердевшим пчелиным воском. Каравайчук был полон новых творческих планов.

Часа три бродил по городу, прощался с Кабулом. Алкогольные пары на свежем горном воздухе выветрились быстро, с непривычки болела голова, но, в общем, все было терпимо. Коляда предвкушал скорую встречу с красивой медсестрой, а затем с родителями. Он уже представлял обильные, как на убой, домашние обеды и возможность валяться в постели, сколько душа пожелает. Неспешным шагом прогулялся по Чар-Чате и Миндаи, сделал последние покупки для мамы, отца, сестренки, ташкентской возлюбленной со звучным, но очень редким для украинского городка Хорол именем Аглая, а ровно в 18.00 был уже в аэропорту. Через час с небольшим вылетал последний в этот день, 17 июня 1986 года, самолет на Родину.

Идя по бетонке перрона к стоящему под парами «Ан-24», он наблюдал, как рядом загружают «двухсотые» в «черный тюльпан». У раскрытой рампы «летающего катафалка» толпилось много военных. В какой-то момент в людском месиве мелькнула знакомая фигура вездесущего чернявого капитана. Семена вновь покоробило. Слишком уж часто этот субъект попадался ему на глаза в последнее время. Успокаивало только то, что этого неприятного человека он больше не увидит никогда в жизни.

Устроившись у иллюминатора, младший сержант продолжал смотреть, как грузят цинковые гробы в стоявший по соседству «Ил-76». Солдаты из похоронной команды по четверо заносили их в бездонное чрево «черного тюльпана», и казалось, этой скорбной веренице не будет конца.

Сеня и не подозревал, что, когда уносящая его в Союз «Аннушка» выруливала на взлетно-посадочную полосу, в «черный тюльпан» внесли очередной «цинкач» с надписью «Коляда С. А.». Коляда Семен Александрович — это он сам, и другого такого полного тезки во время его службы во всем Афганистане не было.

Я шел к Половникову на доклад. Абдалло регулярно таскал мне новые сведения, мы встречались с ним и в Кабуле, и в Джелалабаде, и у заброшенного кишлака по ту сторону линии противостояния с духами, но все это было блуждание слепого в потемках. К разгадке тайны Топал-бека я пока не продвинулся ни на шаг.

Я уже представлял, как полковник станет метать громы и молнии. Срок поиска нам уже продлили в третий и, кажется, в последний раз, и это неизменно сопровождалось руганью, угрозами и проклятиями в наш адрес.

Но все вышло совсем не так, как я себе предполагал. Половников встретил меня радушно. В его кабинете спиной к двери сидел человек, на голове всклокоченная седина с залысинами. На плечах — погоны старшего прапорщика.

— Вот, Звягинцев, знакомься, как я тебе и обещал. Каравайчук Андрей Иванович! — представил полковник своего гостя. — Наша, так сказать, Мадам Тюссо.

Каравайчук пожал протянутую мной руку и почтительно слегка поклонился.

Половников в это время извлекал из сейфа «самую важную документацию» — традиционную бутылку «Сибирской», казалось, у него — коренного сибиряка — запасы этого напитка неистощимы, нехитрую армейскую закуску, свою восковую голову, украсившую центр полковничьего стола, видимо, для эстетического наслаждения трапезы.

— Ну-с, господа офицеры! — предложил тост гостеприимный хозяин. — Выпьем за дружбу, которая есть, и за дружбу, которая будет!

Признаться, мне не очень хотелось, чтобы между мной и Каравайчуком возникло некое подобие дружбы. Что-то меня во внешности этого человека настораживало и даже вызывало отвращение. Слишком уж он подходил под описание Абдалло. «Если бы с этого старшего прапорщика, — подумал я, — содрать военную форму и обрядить в стеганый халат и чалму, получится вылитый Топал-бек». И только регалии Мадам Тюссо — две «звездочки» и «Отвага» не позволяли мне делать этот далеко идущий вывод. Все это в конечном итоге было только моим предположением.

Половников и Каравайчук пили шумно, предаваясь воспоминаниям. Я по большей части молчал, иногда вставляя в их пламенный разговор свои пять копеек. Полковник обратил внимание на мою немногословность, спросил:

— Что приуныл, балагур?

— Устал, — объяснил я. — Вторые сутки уж заканчиваются, как я без сна.

Сказав это, я раскланялся и удалился. Ночевать остался в Кабуле. Старые друзья же пропьянствовали всю ночь. Утром я имел возможность созерцать, как шатающегося прапорщика Каравайчука со страшного бодуна затаскивали в «уазик», чтобы отвезти отоспаться. А полковник Половников появился в своем кабинете только под вечер, первым делом позвонил мне в Джелалабад и снял стружку, что называется, по полной программе.

Нет, все-таки младший сержант Коляда плохо знал службу. Закружила его любовная карусель с красавицей-медсестрой, не выполнил он просьбу старшего товарища Каравайчука, не поехал прямо из ташкентского аэропорта в город-спутник Чирчик к его боевому другу — капитану в отставке Табакеркину. Неуемная страсть неодолимо влекла его в другую сторону, к возлюбленной. Этой же ночью, во время дежурства Аглаи, лишился он двадцати лет и пяти месяцев от роду самого дорогого, что есть поначалу у каждого человека, — своей невинности. А этот ритуал после того, как совершен, надолго отбивает у человека последние мозги.

Словом, только в самолете, летящем в Киев, он внезапно вспомнил, что подвел Каравайчука, и все время до посадки думал, как же ему поступить. «Ничего, — решил в конце концов Коляда. — Приеду домой и тут же отправлю письмо почтой. И дядьке Андрию отпишу, что бес, мол, попутал, извинюсь».

Хорол встретил Семена жаркой погодой, когда по всему городу распространяется духмяный аромат фруктовых деревьев, прогибающихся под тяжестью плодов. С вокзала он ехал домой и жалел, что все же не дал родителям телеграмму. Мама бы уже что-нибудь приготовила вкусненькое — любимые вареники с вишней, например.

А вот и двор, который Коляда не видел два года. Кто-то перед неприметной хрущевской четырехэтажкой разбросал на асфальте цветы. «К чему бы это? — недоумевал он. — Такие красивые цветы, и на землю бросать?».

Дверь в квартиру 19 во втором подъезде на втором этаже была открыта настежь. Пахло чем-то вкусным. «Неужели кто-то сообщил о том, что я приезжаю? — первое, что пришло в голову Коляде. — Ну, товарищ прапорщик, ну дядька Андрий, ты даешь! А мне советовал нагрянуть как снег на голову».

На кухне за плитой стояла соседка тетя Груша и почему-то плакала. «Видимо, лук только что почистила», — мелькнуло в мозгу у Семена.

— Тетя Груша, вот я и приехал! — позвал ее Коляда.

Та обернулась и остолбенела. Губы ее задергались, она хотела что-то сказать, но не смогла. Охнув, женщина выронила из рук поварешку и осела на стул.

— Тетя Груша, что случилось? Вам плохо? — Семену все еще казалось, что это с ней приключилось от радости. — Нет, надо было все-таки мне дать вам телеграмму.

В следующую секунду на кухню вбежала ее внучка — Катерина. Увидев Семена, она вскрикнула и попятилась. Ее лицо выражало ужас.

— Катюха! Ну, ты выросла! — Коляда не скрывал своего восторга, хотя ему все еще была непонятна столь странная эмоциональная реакция на его приезд.

— Сеня! — выдавила из себя Катя. — Это ты!

— Да я, я! — и тут же перешел на крик. — Да что с вами со всеми такое происходит?! Вы что здесь все, с глузду посъезжали?

— Сеня! — продолжала причитать Катя. — Это ты!

— Ну а кто еще?! — ему стало казаться, что он сейчас сам сойдет с ума. — Где мои?

— Так они там… На кладбище! — Глаза Кати наполнились слезами.

— Что?! — возопил Семен и, как бы вмиг окаменев, помертвев, тихо спросил: — Кого хоронят? Маму? Отца?

— Тебя, Сенечка, тебя! — И тут девочка разревелась.

— Как это меня? — Коляда опустился на стул и тупо уставился в открытую дверь в гостиную, где уже был накрыт поминальный стол.