Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— А что? — удивлённо спрашивает Нэля. — Ты разве против того, чтобы мы и впредь оставались друзьями? — Она продувает мундштук, перед этим тщательно затушив окурок и завернув его в чистую белую бумажку. Он не будет её убивать, но не будет убивать и себя. Убивать её так же не за что, как и её бывшую (ну, в этом ещё надо разобраться) подругу. Просто они такие и другими быть не могут. Банальная мудрость, осенившая его залитую кровавым жаром голову. А себя убивать жалко. — Ну что, — обращается к нему Нэля, — мир? — Зачем ты мне врала? — спрашивает он, вставая со стула, — В чём? — очень удивлённо и искренне. — У тебя с Галиной была не просто дружба.

— Боже! — и она опять начинает смеяться. Он чувствует, что она расслабилась, что напряжение оставило её, самый подходящий момент для того, чтобы всё же сжать эту гордую шейку своими грубыми лапами и дождаться тихого, сдавленного, последнего всхрипа. — А тебе не кажется, что я просто жалела её, это чудовище? — И она в отчаянии роняет голову на грудь, как бы подавая знак, чтобы он подошёл и утешил её. Стоит не двигаясь, ожидая начала и конца легенды. Так и есть, не дождавшись утешения, вновь поднимает голову и начинает говорить сладким, вкрадчивым, как и положено в таких случаях, голосом.

Они познакомились год назад, как раз тогда, когда она разводилась с мужем. Да (вздыхает), это было страшное для неё время, она даже подумывала о самоубийстве, но, конечно, не решилась (снова вздыхает). Галина работала на её прежней работе фотографом. Они общались. Сначала на службе, потом — домами. Месяца два всё шло нормально (к этому времени она уже развелась). Но потом как-то раз засиделась у неё в гостях, было поздно, а идти ночью домой страшновато, пусть и живут, как он знает, поблизости. Галина предложила остаться, они ещё долго сидели, пили кофе, распили на двоих бутылочку сухого вина, потом стали ложиться спать. Галина постелила ей вместе с собой на диване, она легла и сразу заснула, а проснулась от того, что её кто-то целует. Ну и... Да, она не устояла, но ведь её просто совратили, он-то должен понимать, что она абсолютно нормальная женщина, а такое может случиться с каждым, неужели он никогда не грешил с мальчиками?

— Пока ещё не успел, — ответил он, и это была чистая правда. А потом добавил: но ведь ты-то не девочка!

— В этом всё дело, — грустно ответила Нэля, — Галина просто воспользовалась тем, что я осталась одна, без мужа и ласки, подкралась ко мне как змея и обвила своими кольцами...

Он видел, что ей самой стало себя жалко. Сейчас заплачет, решил он. Так и есть. Несколько раз она плакала при нём, и это всегда вызывало и жалость, и нежность, и какую-то странную грусть. Так случилось и сейчас. Он провёл рукой по шее: всё на месте, голова пока что не отделена от туловища, но палач ждёт за дверью. Да и игла уже прошла сквозь сердце и вот-вот да выйдет со стороны груди. — Врёшь ты всё, — бесстрастно заметил он.

— Конечно, — говорит, вытирая слёзы, — ты можешь не верить, но если бы ты знал, что она начала меня шантажировать! Ведь она фотограф и десятки раз снимала меня голой, да ещё ставила аппарат на автоспуск и снималась вместе со мной. Думаешь, мне хочется, чтобы кто-нибудь увидел эти фотографии? — А сейчас?

— Я выкрала негативы, — бесцветным и усталым голосом объясняет Нэля, — несколько дней назад. Я знала, что Галины не будет ночью дома, она уезжала к матери, в другой город, а у меня был ключ. Пришла вечером и рылась до утра, но нашла. — Где? — зачем-то спросил он. — На кухне, в банке с гречневой крупой.

Он представил, как Нэля обшаривает ночью квартиру своей подруги по интимным радостям, и ему захотелось сказать, что место ей в дурдоме. Какое-то идиотство, плохо закрученный шпионский роман. Сцена, которую стоило бы вычеркнуть из рукописи. Он ничего не понимает, он знает лишь одно: всё кончено, со временем палач сделает своё дело и отправится к окошечку кассы получать честно заработанные деньги. Но друзьями они не останутся. Они просто не смогут остаться друзьями, ведь как забыть её тело и всё то, что оно давало ему. — Что ты сделала с плёнками? — деловито спросил он. Она покорно взяла сумочку, открыла и протянула ему две завёрнутые в серебряную фольгу катушки: — Посмотри, если хочешь.

Он покраснел, но катушки взял. Развернул одну и начал смотреть на свет. Галинино тело было в чём-то даже красивее, крупнее и рельефней. Нэлино не вызывало в нём никаких чувств. Он смотрел на эти маленькие кадрики и понимал, что почва окончательно уходит из-под ног, ему надо было отказаться, надо было дать ей пощёчину, обозвать распутной дурой и блядью. А он стоит и рассматривает то, как его любовница (надо набраться смелости перед самим собой и произнести это слово) занимается любовью со своей же подругой. Судя по всему, увлечённо и со смаком. Практически так же увлечённо и со смаком, как и с ним. Галина совратила Нэлю, Нэля заволокла его к себе в постель. Он был невинен, теперь же заляпан грязью, если чего и ждал, так это совсем другого. Он ждал любви, а оказалось, что это только постель. Причём — на троих. Пусть попеременке, но на троих.

— Возьми, — сказал он, брезгливо протягивая ей негативы обратно. Тела на них были чёрными, белая простынь тоже получилась чёрной. — Вы как две негритянки. — Нэля плотоядно захохотала. Опять захотелось сдавить ей шею и делать это так долго, сколько понадобится. До последнего вздоха. Он любит её, но должен её убить. Любимая оказалась ведьмой-перевёртышем, если он убьёт её, то она возродится вновь во всей своей чистоте. — Ты их сожжёшь? — спросил он.

— Зачем? — удивилась Нэля. — Галина мне сейчас не страшна! Ему стало противно, он ощутил комок тошноты в желудке, но смог его удержать.

— Мальчишка! — как-то презрительно сказала Нэля. — Ты что, думаешь в этом мире можно как-то иначе? Все только и делают, что пытаются нагреть друг друга, подставить ножку, попользовать. Не я первая, не я последняя. Любовь и чистота хороши в романах девятнадцатого века, постарайся о них забыть. — Лицо у неё осунулось, зубы оскалились в непристойной гримасе. — Я ведь тоже лишилась невинности в шестнадцать лет, и тоже любила, и даже вышла замуж. Но... — и она махнула рукой. — Сначала употребили меня, потом я употребила тебя, сейчас твоя очередь!

Ему стало страшно, ему захотелось бежать. Он никогда не видел Нэлю такой циничной, опустошённой, очень и очень злой. Нет, убивать её нельзя, подумал он, её надо жалеть, хотя страшно, хотя хочется бежать. Он обнял её и начал целовать в губы, глаза, щёки, шею, волосы. Нэля покорно подставляла лицо, мокрое от слёз, ему казалось, что всё — и спица, игла, заноза, и топор палача, и держащая его потная, мускулистая, волосатая рука — лишь какая-то неясная тень на этом чистом и солнечном дне. Как жаль, что они не у неё дома, а здесь, в этой дурацкой маленькой комнатке, из которой выход ведёт прямо в зал книжного абонемента, и там сидит милая интеллигентная дама, цербер на страже Нэлиного тела. Только тише, шепнула Нэля, расстегнула ему брюки и опустилась на колени. Он почувствовал её влажный, засасывающий рот, страх прошёл, хотелось кричать. Вот мокрая шершавость язычка сменилась острым покусыванием, вот вновь влажное и шершавое прикосновение. Он изгибался на стуле, прикрывая ладонью рот, а Нэля пыхтела, зажав голову между его колен, пока, наконец, кожица перезрелого фрукта не лопнула и её рот не заполнился густой солоноватой (впрочем, на это есть разные точки зрения) жижицей, Нэля оттолкнула его колени и смачно вытерла сперму с губ рукой. Сперму с губ. Сгуб. В одно слово. Сгуб-сруб, сгубленный сруб, сгубленный-загубленный (можно и срубленный), как срифмовал бы он годы спустя. — Доволен? — каким-то севшим, тихим голосом спросила она. Он не мог говорить, сидел и тяжело дышал. Нэля быстренько подкрасила губы, грудь её учащённо вздымалась под сероватым рабочим халатиком. Надо посмотреть на себя в зеркальце, надо снова повязать волосы косынкой, улыбнуться, подойти к дверям, повернуть ключ, тихо, чтобы никто не слышал, приоткрыть дверь, выглянуть в зал и спокойно перевести дух.

— Ну? — она оборачивается к нему. — Кончил дурить? Он сдался, ему нечего сказать, он оказался слаб и вместо убийства готов совершить очередное самоубийство. А может, и не готов. А может, уже. Очередное. Безо всякого «Заура о-о-о». Отцовские патроны остались невостребованными. На солнце набежала тучка, полдень давно миновал, интересно, сколько он торчит здесь?

— Уже два часа, — говорит Нэля, поглядев на свои маленькие часики, — мне пора обедать.

Он послушно встаёт со стула, на котором незаметно для себя оказался во время фелляции. — Ширинку застегни, герой, — уже спокойно и уверенно, с ощущением собственного превосходства, говорит Нэля. Его бьёт током. Я всё же убью её, не сегодня и не здесь, может, годы спустя, но я сделаю это, думает, идя вслед за ней через зал книжного абонемента. Здесь он впервые увидел её. Это было меньше года назад. Меньше года. Меньше. Года. Он увидел её меньше года назад и стал гадом. Года-гада. Дальше слово награда. Каждому гаду своя награда. Но это тоже — годы спустя. Она снимает халатик, о чём-то ласково говорит с коллегой-библиотекарем. — Я пойду поесть, — доносится до него. — Конечно, Нэличка, конечно. — Она выходит из дверей первой и начинает спускаться по лестнице. Он испуганно оглядывается по сторонам: следов палача не видно, но лучше поостеречься, отсрочить, отложить, отдалить на какое-то время. Сладостно и мучительно ноет натруженный пах. Нэля быстренько сбегает по лестнице, её крепкие ягодицы заманчиво круглятся под чёрной шёлковой юбкой. Если выстрелить сейчас в неё, то попадёшь прямо в спину, пуля засядет в крестце, и она рухнет в самом низу лестницы с долгим и отчаянным криком. Но можно и ножом, вот он летит, посверкивая на солнце, вонзается меж лопаток и следует всё тот же крик. Долгий и отчаянный. Солнце окончательно скрывается за облаками, он берёт её голову и целует в холодеющие губы. Сирена милицейской машины. Я любил тебя, Нэля, говорит он, протягивая руки и ожидая лязга наручников. Палач выходит из незаметной двери в соседней стене, бережно прижимая к себе чёрно-красный футляр с топором: — Что, уже пора?