Дунайский лоцман - Андре Лори

Протекали часы. Кончился день, потом прошла ночь, и опять наступил рассвет. Прикованный к стулу, Ладко не чувствовал, как бежит время.

Однако, когда солнечный свет ударил ему в лицо, он как будто вышел из своего оцепенения. Он открыл глаза, и его блуждающий взгляд обежал камеру. Первое, что он заметил, была газета, оставленная накануне жалостливым тюремщиком.

Газета лежала на столе так, что открывала заголовок, напечатанный огромными буквами. «Резня в Болгарии» — объявлял этот заголовок, на который упал взгляд Сергея Ладко. Он задрожал и лихорадочно схватил газету. Сознание быстро возвращалось к нему. Его глаза метали искры, пока он читал.

События, о которых он таким образом узнал, в то время обсуждались целой Европой и возбуждали всеобщий ропот негодования. С тех пор они стали достоянием истории и отнюдь не составляют одну из славных ее страниц.

Как уже говорилось в начале этого рассказа, вся балканская область была тогда в волнении. Летом 1875 года восстала Герцеговина, и турецкие войска, посланные против нее, не могли ее усмирить. В мае 1876 года поднялась, в свою очередь, Болгария; Порта[21] ответила на восстание сосредоточением многочисленной армии в треугольнике, вершинами которого служили Рущук, Видин и София. Наконец, 1 и 2 июля того же 1876 года Сербия и Черногория выступили на сцену и объявили Турции войну. Сербы под предводительством русского генерала Черняева сначала достигли некоторых успехов, но потом им пришлось с боями отступить к своей границе, и 1 сентября князь Милан вынужден был просить перемирия на десять дней, во время которого умолял о вмешательстве могущественных христианских монархов, на что те, к несчастью, долго не решались.

«Тогда, — пишет Эдуард Дрио в своей „Истории восточного вопроса“, — произошел самый ужасный эпизод этой борьбы; он напоминает резню в Кио во время греческого восстания. Порта, воюя с Сербией и Черногорией, боялась, что болгарское восстание в тылу армии помешает военным операциям. Отдал ли губернатор Болгарии Шефкат-паша приказ подавить восстание, не считаясь со средствами? Это возможно. Банды башибузуков и черкесов, вызванные из Азии, были брошены на Болгарию и затопили ее морем крови. Они дали полную волю своим разнузданным страстям, жгли деревни, убивали мужчин после самых утонченных пыток, распарывали животы женщинам, резали на куски детей. Насчитывалось от двадцати пяти до тридцати тысяч жертв…» Крупные капли пота катились по лицу Сергея Ладко, когда он читал газету. Что сталось с Натчей среди этих ужасных потрясений?.. Жива ли она еще? Может быть, она погибла, и ее труп с разрезанным животом, искрошенный на куски, вместе с телами стольких невинных жертв валяется в грязи, в крови, попираемый копытами лошадей?

Сергей Ладко встал и, как дикий зверь в клетке, яростно забегал по камере, точно ища выхода, чтобы улететь на помощь Натче.

Этот порыв отчаяния был недолгим. Придя в чувство, он заставил себя успокоиться и с ясной головой стал искать средства вернуть свободу.

Обратиться к судье, открыть ему без обиняков всю правду, умолять о снисхождении?.. Неверный ход, Какие у него шансы добиться доверия у предубежденного человека после того, как он долго упорствовал во лжи? В его ли власти разрушить одним словом подозрения, тяготеющие над именем Ладко? Нет. Все равно, понадобится следствие, и оно займет недели, месяцы.

Надо бежать.

В первый раз, когда он сюда вошел, Сергей Ладко исследовал свою камеру. На это не понадобилось много времени. Четыре стены с двумя отверстиями: с одной стороны дверь, с другой — окно. За тремя из этих стен другие камеры, та же тюрьма. Только за окном была свобода.

Ширина этого окна, верхний косяк которого упирался в потолок, составляла метра полтора; доступ к подоконнику преграждали толстые железные прутья, вделанные в стену. Но, если и победить эту трудность, возникала другая. Снаружи род навеса или колпака, боковые края которого прикреплялись к той и другой стороне окна, закрывал вид, оставляя маленький кусочек неба. Не для того, чтобы убежать, а только чтобы изыскать средства к побегу, нужно прежде всего пробраться сквозь решетку, затем подтянуться на руках на вершину колпака для осмотра окрестностей.

Судя по длине лестниц, которые он проходил во время вызовов к судье, Сергей Ладко считал, что он помещается на четвертом этаже тюрьмы. По крайней мере двенадцать — четырнадцать метров отделяло его от земли. Возможно ли их преодолеть? Нетерпеливо стремясь разрешить этот вопрос, он решил приняться за работу немедленно.

Понятно, прежде всего надо было раздобыть инструмент. Когда его схватили, у него все отобрали, а в тюрьме не было ничего подходящего. Стол, табуретка и постель — каменный свод, накрытый тощим соломенным матрацем, — вот вся меблировка.

Сергей Ладко долго и напрасно искал, когда, в сотый раз обшаривая свою одежду, наткнулся на что-то твердое. Как его тюремщики, он и сам до сих пор не думал о такой незначительной вещи, как пряжка от брюк. Но какой нужной показалась ему эта ничтожная вещь, единственный металлический предмет, которым он располагал!

Сияв эту пряжку и не теряя ни минуты, Сергей Ладко принялся за подоконник около одного из прутьев, я камень, упорно царапаемый шпеньками пряжки, начал пылью осыпаться на пол. Эта работа, медленная и тяжелая сама по себе, еще осложнялась беспрестанным надзором, которому подвергался узник. Не проходило и часа без того, чтобы тюремщик не заглядывал в дверной глазок. И поэтому приходилось все время прислушиваться к наружным шумам, при малейшем признаке опасности прекращать работу и уничтожать подозрительные следы.

Для этой цели Сергей Ладко употреблял свой хлеб. Этот хлеб, смешанный с пылью, падавшей из стены, вполне походил цветом на камень и становился настоящей замазкой, под которой скрывалась выковыриваемая дырка. Остатки от выцарапывания он скрывал под сводом своего ложа.

После двенадцатичасовой работы прут был подкопан на глубину в три сантиметра, но шпеньки сточились. Сергей Ладко сломал пряжку и употребил в дело обломки. Еще через двенадцать часов эти стальные кусочки исчезли.

К счастью, удача, которая улыбнулась узнику, точно не хотела его покидать. Когда принесли еду, он рискнул спрятать столовый ножик, и, так как никто не заметил хищения, он повторил его так же успешно на следующий день. У него оказались два орудия, значительно более надежные, чем то, каким он до сих пор располагал. По правде говоря, это были скверные ножи грубой фабричной работы. Но лезвия их оказались довольно хорошими, а ручки облегчали пользование ими.

С этого времени работа пошла скорее, хотя и недостаточно быстро. Цемент со временем приобрел твердость гранита и лишь с большим трудом крошился. Часто приходилось бросать работу то из-за обхода тюремщиков, то из-за приглашений к судье, который участил допросы.