Новый Мир ( № 3 2009) - Новый Мир Новый Мир

Я принес пятнадцать досок по пятнадцать сантиметров шириной и распилил их пополам. К одиннадцати часам были готовы лаги, на которых должен был лежать пол. Их было четыре, через шестьдесят сантиметров.

Я начал колотить пол…

4. Я все еще не верил, что это не игра…

…Папа стоял на платформе среди людей, которых я покидал. На мне была красная клетчатая ковбойка и серые брюки.

Я стоял рядом с проводницей…

Папа думает в это время, глядя на меня снизу вверх, с платформы, что один сын, похоже, свалился с шеи. И тут же обзывает себя негодяем.

Но вряд ли. Не думает он о том, что сын свалился с шеи.

Просто ему грустно. Сын уезжает. Как видно — навсегда...

Под звон тишины

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, критик и эссеист. Постоянный автор нашего журнала.

*      *

 *

Я живу у полустанка.

Жизнь короткая, как танка,

Протекает рядом с ним.

Мы под стук колесный спим,

Стук колес, гудок надсадный.

Краткость жизни — факт досадный.

Потому стараюсь, длю

Все, что в жизни я люблю.

Например, беседы эти,

Чтобы ты и я и дети.

*      *

 *

Шепни мне на ухо о том,

Что будет с нами там, потом,

Что за чертой случится с нами,

Какими нас одарят снами.

Шепни мне, ангел добрый мой,

Как обходиться мне самой

За той чертой, за тем пределом

Без тех, с кем я душой и телом.

*      *

 *

Куда деваться? Тут я, тут.

Стараюсь жить, а это труд

Ежеминутный, ежечасный,

Привычный и весьма опасный,

И никаких гарантий нет,

Что будет ласковым рассвет,

Что по головке нас погладят,

Все утрясут и все уладят

И мне позволят быть с тобой

Сегодня, завтра, в миг любой.

*      *

 *

Не под музыку, нет, а под звон тишины

И при свете колеблемой снежной стены

Жизнь идет и идет, на ходу истончаясь.

День текущий, от прежнего не отличаясь,

Заманил, закружил меня, посеребрил.

Ты когда-то о времени мне говорил.

Говорил мне когда-то, что времени нету,

И, о сроках забыв, я блуждаю по свету,

За кружащимся ангелом белым слежу

И сквозь снежную стену легко прохожу.

*      *

 *

А мне-то казалось, что я навсегда

И люди для счастья приходят сюда,

Для счастья, для праздника и для веселья,

Устраивать свадьбу, справлять новоселье.

А праздников выпало наперечет,

И ветер лицо мне так больно сечет,

И трудно идти, да и некуда вроде,

И силы и время мое на исходе.

*      *

 *

Выходит, они мне в любви объяснялись —

Снежинки, что нежно к губам прикасались,

И листья, что, падая, шепчут: “Лови”,

И дождики мне объяснялись в любви,

И небо, что зарозовело с рассветом, —

Я только сейчас догадалась об этом,

Сейчас, на исходе и жизни и дня,

Когда уж ответа не ждут от меня.

*      *

 *

Я правда жила или только помстилось?

Ворона на ветке сырой примостилась.

Уселась и каркает так вдохновенно.

Подумай, как жизнь пролетела мгновенно,

Как будто она не была, а казалась.

И что я к вороне, скажи, привязалась?

Сидела она, а потом улетела,

А я наблюдать за ней долго хотела.

Паля

Донец Екатерина Михайловна родилась и живет в Москве. Прозаик. Окончила Школу-студию при МХАТе и ВГИКе, а также Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Печаталась в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Звезда”, “Литературная учеба”, “День и ночь”, “Новый берег” (Дания).

Паля — наша консьержка. Слово “консьержка” ей трудно выговаривать, она называет себя просто — “сиделка”. Недавно я узнала, что ходит она к нам на Сивцев Вражек аж с Поварской, ходит пешком по Гоголевскому уже много лет, и это — в восемьдесят четыре-то года. У Пали всегда улыбчивое сморщенное личико, редкие белые кудряшки, тонкие ручки и ножки и большой, обтянутый цветастым сарафаном и самовязаной кофтой живот. Когда обращаются к ней “Полина Ефимовна”, она смущается: “Паля, просто Паля!” На стене в ее каморке — загнутая по краям черно-желтая фотография серьезного лобастого мальчика.

— Это мой Сашенька.

— Что ж вы его здесь повесили?

— Дома тоже есть. А тут по ночам я с Сашенькой разговариваю. Не спится мне.

— Мне тоже не спится часто. Можно, я к вам иногда буду спускаться?

Со мной поговорите?

Смеется и машет на меня маленькой ручкой.

Поговорить Паля любит. В те ночи, что я сижу в ее каморке, мы ведем долгие беседы. Вернее, я сижу и слушаю ее монологи без начала и конца.

Дом, где живет Паля, — “важный”, генеральский, с колоннами. Хотя “сиделок” там нет, только “пикалки”. Паля обитает в огромной квартире совсем одна. Нет, не одна — с Нюсечкой. У Нюсечки нет одного глаза и половины хвостика. Так и было. На двор Нюсечка не выходит, но все равно (Паля хитро подмигивает) — котяток носит иногда, бедовая девка!.. Лет этой “бедовой девке”, судя по всему, не меньше, чем хозяйке, по кошачьим меркам.

Каждый день, если не на работе, Паля выходит из дому “подышать”. Сначала “дышит” во дворе, потом ковыляет на улицу и целый час ходит по Поварской мимо своего дома туда-обратно. Это летом — час, зимой и когда погода плохая — не так долго. А когда мороз сильный или дождь, вообще не выходит, “дышит” в форточку, балкона-то нет. Врачиха сказала: выходить каждый день, “дышать”. Квартира большая, а балкона нет. У верхних соседей есть, у нижних — есть, а у них — нет. И всегда так было.

— Чего это у нас балкона-то нет? — спросит, бывало, Паля, а Сашенька маленький ей ответит серьезно так:

— Не вырос, Паля. Это потому, что мы плохо кушаем.

Сашенька…

Паля по привычке говорит “у нас”, и в жилконторе говорит, и во дворе, и в магазине, хотя который год кроме нее и Нюсечки в трех огромных комнатах никого нет. Все равно — “у нас”, у Коломейцевых, значит. Эту привычку уже ничем не своротишь. А у Пали у самой фамилия простая — Фирсова.

Году примерно в девятнадцатом Палина мать, деревенская девка, пришла с голодухи в Москву из родной Герасимовки. Сначала пристроилась через куму к одному профессору с женой — стирать-готовить. Но вскорости профессор удрапал, и взяли ее дальние профессорские родственники Коломейцевы, Пал Палыч с Марьей Андреевной, тогда еще жили они на Волхонке, и до уплотнения дело было. А потом эти уплотнения пошли, и мать рассказывала, что даже хорошо, что Паля взяла да и родилась у нее, потому как лишний человек, и ее тоже записали как родственницу из деревни, и одну комнату тогда удалось сохранить. Паля без дела не сидела: с пяти лет матери помогала по кухне, а с семи уже вовсю нянчилась с народившейся Леночкой, хозяйской дочкой, и кормила ее, и пеленки стирала.

В тридцать седьмом дали им наконец эту квартиру на Поварской. Дом шикарный, горячая вода, сортир журчит, этаж высокий, вся Москва — как на ладони. Дачу дали в Загорянке, огромную. Правда, без воды и без сортира, зато участок большущий — чистый лес, как в сказке.

А через год Пал Палыч — хлоп! — возьми да и застрелись у себя в кабинете.

Леночка потом, после войны, после Сталина, при Хруще, когда уже можно было, говорила, что, мол, если бы Пал Палыч тогда не застрелился геройски, его бы все равно скоро забрали, и квартиру отобрали бы и дачу и все семейство в Сибирь погнали. А он их всех спас и сам остался героем в нашей истории, вот ведь как. Леночка всегда плакала, когда это рассказывала, так ей батюшку жалко было, царство им небесное обоим.