Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

— Деньгами дадут?

— Иван, коней проси.

Они даже на лавках задвигались, присунулись к нему поближе дать совет. Предлагали разное: "Проси, чтоб от налогов освободили". "Семья разута, мол, раздета, пусть хоть гимнастерки какие-нибудь подкинут. Или полушубок дадут. У них есть".

Оленчук в эти торги не встревал, сидел спокойный, уже как-то захватило его и настраивало на неторопливый важный лад то, что именно он оказался самым нужным для Фрунзе человеком в селе.

Потребовался Оленчук армии только 4 ноября, для разведки. А седьмого, обув постолы, взяв в руки чабанскую палку — герлыгу, пошел Оленчук проводником через Сиваш. Один раз провел части так благополучно, что сам удивился. Во второй — прожектор с того берега нащупал, ослепил идущих вброд. Храп испуганных коней и всхлипы оступившихся — все сливалось в один приглушенный, как бы тяжело ворочающийся над водой шум. Упал первый снаряд, второй, десятый, изменился ветер, стала прибывать вода.

— Не может того быть — дойдем!

— Братцы, по грудь уже!

— Высоко не поднимется, тут и станет, — кричал, успокаивая, Оленчук, и командиры передавали по цепи его приказ: правее берите…

Дошли. 8 ноября заняли позиции белых.

Но длинная работа была еще впереди.

Ветер гнал волны Сиваша на запад, уничтожая броды. Под руководством Оленчука по-быстрому, из разобранных заборов, сараев, даже снятых крыш строили дамбу, спасали брод. Все мужское население близлежащих деревень запрягало коней, торопилось на помощь: по броду должны были еще пройти подкрепления: не могли же две неполные дивизии выстоять против всей врангелевской армии.

Правда, насчет всей армии — это только так сказано: вся врангелевская армия тоже не могла сосредоточить свое внимание на красных войсках, переведенных на Литовский полуостров Оленчуком. Врангелевцы отбивали атаки на Чонгар и Перекоп…

Итак, Иван Иванович Оленчук сделал свое дело и вошел в историю в качестве деда Оленчука. Именно так его определяют авторы многочисленных исторических очерков. Но дедом он был не тогда, в 20-м, а когда во второй раз показывал нашей армии броды через Сиваш. В апреле 1944 года. И тогда же все газеты облетела фотография: смушковая шапка, характерное лицо старика-крестьянина, вытянувшего руку, очевидно, в сторону брода.

…Я и два художника сидели на заросшем солью, курчавом бережку Сиваша, смотрели вдаль, остывая от «молний» с их сенсационными цифрами, от уверенных, напористых голосов молодых директоров, просто от жары, по которой мотались за натурой. Художники перебирали листы: на одном — худое лицо с умными светлыми глазами — комбайнер Северин, на другом — лицо огромное, довольное жизнью, — комбайнер Калитка.

Комбайнер Калитка скорее похож на фигуру триумфальной арки по поводу нынешнего штурма перекопской земли, как величают в газетных статьях уборку урожая. Художники раскинули на лиловом солеросе листы, запечатлевшие мгновенную современность. Потом она станет тоже Историей, но сейчас нельзя догадаться, кого же из нарисованных или не нарисованных на этих листах История изберет в качестве символа. Так, как избрала когда-то Оленчука, рано окрестив его дедом.

А поскольку мы сидим на бережку того самого Литовского полуострова, куда Оленчук выводил когда-то наши войска, постольку разговоры невольно возвращаются к девятнадцатому и к сорок четвертому. "Как странно, — говорим мы, — соседи уговаривали его в обмен на риск просить только коней, обрел же он бессмертие. Как странно, — говорим мы еще, — а ведь фотограф, сделавший тот снимок Оленчука рядом с генерал-майором Дашевским, тихо живет в нашем городе. И когда видишь на улице Леонида Исааковича Яблонского, совсем не думаешь, что ему удалось не меньше не больше, — создать образ времени. Как странно…"

Так говорим мы, а с листов, разложенных на траве, смотрят на нас, улыбаясь, хмурясь, вытирая пот, наклоняясь над котелками и тарелками, обыкновенные парни, служащие Истории, но ни на минуту не подозревающие об этом.

Начало

Кто доблестен — дерзай.

Бездействуют лишь слабые и трусы.

Еврипид

Начало

Может быть, самый большой смысл заключается в том, что отдан им был именно царский дворец. Не какой-нибудь другой, пусть тоже великолепный, а именно царский Ливадийский, новый, построенный для Романовых только что перед германской войной.

Открытие санатория объявлялось на 17 часов 28 июля 1925 года. Времени того я не видела, видеть не могла, и захотелось мне воссоздать некоторые подробности его, пользуясь исключительно газетным материалом. Итак, в областной газете "Красный Крым" за месяц еще до событий стали печататься объявления о санатории не как обычно, на четвертой полосе, а на третьей и даже первой в правом нижнем углу.

На четвертой же шло другое. Рекомендуют американскую косметику от веснушек, а также объявляется публичная распродажа имущества некоего Перцовского, в том числе: мерин десяти лет, линейка; зубной врач Бердичевский берется вставлять зубы на каучуке и из золота… Кинотеатр «Баян» крутит фильм «Аэлита». Но напрасно я ищу хоть малюсеньскую строчку о том, кто исполняет главные роли… Зато на второй полосе несколько раз встречаю стихи, подписанные знакомо: М. Поляновский…

Жужжит бормашина, жужжит проектор, показывая диковинные марсианские страсти, едут из дальних углов, из самой Сибири тоже, 270 крестьян в санаторий. Как они одеты, я не знаю. Позднее приходилось читать, что явились с котомками, некоторые в лаптях, другие — в валенках. Хотя в тот первый раз валенки вряд ли могли быть: ехали летом к лету. Но как бы то ни было, в санатории их наверняка переодели в южное, легкое, светлое. И обувь выдали подходящую. Кстати, все это время газеты печатали извещение: парусиновая обувь подешевела на 8 процентов.

А потом их стали лечить, кормили так, что уже через две недели пришлось перешивать пуговицы. Насчет того, как поправлялись отдыхающие в Ливадии, я ничего в архивных подшивках не читала. А вот о другом санатории, «Могаби», где отдыхает и ремонтирует здоровье 50 человек, было широко оповещено через газету: "Прибавляют в весе, наживают в среднем на 20–25 фунтов, даже был случай, что один грузчик за месяц отдыха нажил себе весу один (1) пуд 8 фунтов".

Нам сейчас, плутающим в дебрях многочисленных диет, этого не понять, а из них многие никогда досыта не ели, некоторые, чтоб поехать на курорт, продавали последние пожитки. Находились и такие, что специально для этой поездки сушили сухари, прихватили с собой и сала. Непонятно им было: государство обещает лечить, а кормить будут? Они ведь были крестьяне "исключительно от сохи", как сказал о них тогдашний нарком здравоохранения Семашко. Он заезжал в Ливадию, во время своего отпуска, который провел в Крыму, но, не отдыхая, а, навещая крымские здравницы, приглядываясь, как лечат, как кормят, выступая перед крымской общественностью и докладами, советуя занять свободное время крестьян и рабочих политграмотой, присутствуя на вечерах смычки крестьян с красноармейцами и рабочими из других санаториев.

Существовало тогда такое слово «смычка», порядком сегодня забытое и означавшее в данном случае, что рассаживались они рядом в зале, какой у них был, или прямо в парке, выходили поочередно на сцену, кто плясать «гопака», кто с гармошкой или балалайкой. И были еще тогда «раешники» — искусство тоже подзабытое, оттесненное другими эстрадными жанрами, о котором напомнила мне старая газета…

Так вот, выходили веселый парень в рубашке на многих блестящих пуговичках, и начинал прямо тут же складывать:

Слушайте, рабочие, слушайте, крестьяне,Кто из вас думал — полагал заранее,Что будет сиживать в царских хоромах,На смычку приглашать обоюдно знакомых…

Охают, крутят головами от восторга. А парень дальше сыплет, расписывает и тех, кто не знал, с какого боку подойти к новым никелированным кроватям, и тех, кто боялся рентгена, и тех, кто… Впрочем то, о чем говорил раешник, можно только приблизительно представить, читая другие, приведенные в газете «райки» тех лет. А вот речи серьезных ораторов этого дня — передо мной.

Кроме наркома здравоохранения Семашко, на открытии присутствовал председатель Совнаркома Украины В. Я. Чубарь, поэт Демьян Бедный. Каждый из них, выступая, говорил о крестьянском санатории, как о чуде — и это было естественно. Но скажу откровенно, читая газетные отчеты, я была тронута не их речами, а выступлениями самих крестьян. Каждое из них начиналось или заканчивалось словами: "Если бы Ильич видел!". Это было такое еще недавнее время: жизнь Ильича, ходоки к нему, разговоры с ним глаза в глаза — близко, за одним столом; потом смерть, горе, тоска: "Что же с нами будет?" И вот теперь этот санаторий, удивительнее всего, что они могли представить.