Робеспьер - Анатолий Левандовский

Робеспьер знал, что делает, когда говорил о «внутреннем Кобленце», когда требовал отставки генералитета и вооружения народа. Худшие опасения Неподкупного не замедлили оправдаться.

Вопреки заверениям военного министра французская армия не была готова к большой войне. Она не была даже полностью отмобилизована, солдатам не хватало оружия и снаряжения. Подразделения добровольцев, наиболее проникнутые революционным патриотизмом, умышленно — не обучались и не вводились в состав регулярной армии. Двор сумел тайно передать австрийцам план военной кампании. Генералы, командовавшие армиями — Рошамбо, Лафайет и Люкнер, — были явными предателями. Первый из них — больной, апатичный старик, преклонявшийся перед австрийским генеральным штабом, прямо писал королю, что следовало бы подождать несколько дней с началом военных действий, пока силы австрийцев полностью развернутся. Вскоре он подал в отставку. Лафайета многие называли Кромвелем; в действительности же он готовился сыграть роль Монка: уже до начала военных действий он составил план «спасения» короля и разгона «бунтовщиков». Контрреволюционное офицерье помогало заговорщикам-генералам. Предаваемые своими командирами, не подготовленные к войне, солдаты отступали по всему фронту, и только отсутствие координации действий между Австрией и Пруссией, которые не успели развернуть и сосредоточить военные силы на Рейне и в Нидерландах, спасло Францию от немедленной катастрофы.

Первые вести с фронта произвели в Париже ошеломляющее впечатление. Народ был беспредельно возмущен. Теперь голос, к которому прислушивались и раньше, стал доходить до глубины души и рассудка. Смутились и жирондисты. Подобного развития событий и, главное, в таком темпе они не ожидали! Как ни вертись, как ни старайся представить дело, создавалась прямая угроза для их власти, для всего того, чего они, наконец, добились! Оказывается, Неподкупный был прав, когда предсказывал измену! Оказывается, он не ошибался, когда требовал удаления Лафайета! Теперь жирондистов душила бешеная злоба. Сделав столь решительный шаг вперед, они не могли тотчас же податься назад. Пропагандировавшие раньше Лафайета, не могли вдруг признать того, что их предали, ибо, признай они это открыто, симпатии народа тотчас же бы их покинули. Но весь ужас их положения заключался в том, что, как бы они теперь ни поступили, победителем все равно оказывался Робеспьер! Действительно, в их руках сосредоточились Ассамблея, король, ратуша, печать; их ставленниками были министры и парижский мэр; они располагали первоклассными ораторами, политическими умами, а его популярность все более возрастала. Он становился, следуя их выражению, кумиром народа.

Дольше терпеть этого нельзя… Неподкупный прав — что же, пусть будет тем хуже для него! Его надо стереть в порошок! И вот началась травля, перед которой померкли былые выпады Мирабо, Бомеца и их друзей.

Повод для атаки был быстро найден. Когда в июне 1791 года Максимилиан согласился принять должность общественного обвинителя парижского уголовного суда, он сделал оговорку, что может отказаться от этого места, если более священные обязанности перед народом заставят его это сделать. Теперь такой момент наступил. Теперь вся его энергия, все его силы, весь его ум нужны были на ином поприще. И он, не колеблясь, в том же апреле отказался от должности обвинителя, отказался, по его словам, так же, как бросают знамя, чтобы было удобнее сразиться с неприятелем.

Это ему сейчас же поставили в вину. Его обвинили в гордости и дезертирстве. На заседании Якобинского клуба 25 апреля Бриссо, который недавно лобызался с Робеспьером, разразился истеричной тирадой, в которой брал под защиту Лафайета и извергал хулу в адрес Неподкупного. Более определенно высказался Гюаде:

— Я разоблачаю в нем, в Робеспьере, человека, который из честолюбия или по несчастью, стал кумиром народа. Я разоблачаю в нем человека, который из любви к свободе своего отечества, быть может, должен был бы сам подвергнуть себя остракизму, потому что устраниться от идолопоклонства со стороны народа — значит оказать ему услугу…

Трудно было выразиться яснее! Они предлагали ему уйти, не замечая того дикого противоречия, рабами которого они оказались: обвиняя Максимилиана в дезертирстве, они требовали, чтобы он отказался от общественной деятельности!

Неподкупный ответил умно, великодушно и скромно:

— Пусть будет обеспечена свобода, пусть утвердится царство равенства, пусть исчезнут все интриганы; тогда вы увидите, с какою поспешностью я покину эту трибуну… Отечество свое можно покинуть, когда оно счастливо и торжествует; когда же оно истерзано, угнетено, его не покидают: его спасают или же умирают… Я с восторгом принимаю эту участь. Или вы требуете от меня другой жертвы? Да, есть жертва, которой вы можете требовать от меня еще. Приношу ее отечеству: это моя репутация. Отдаю ее в ваши руки…

Его репутация! Именно она и была нужна ненасытным преследователям. И они вцепились в эту репутацию, принялись ее порочить, кромсать, втаптывать в грязь. Бриссо, Гюаде и другие, стремясь перекричать друг друга, в своих газетах, брошюрах, речах подняли остервенелый вой. Его обвиняли в стремлении к тирании, ему приписывали кровожадность, жестокость, глупость, трусость, действия посредством клеветы и т. д. и т. п. Рекорд побил Бриссо, обвинивший Неподкупного ни много, ни мало, как в том, что он дал себя подкупить двору.

Травили и преследовали не только Робеспьера, но и его сторонников. Их всячески утесняли, старались не допустить к занятию общественных должностей или дискредитировать. Напротив, противникам Максимилиана были широко раскрыты двери всех ведомств. «Произнесите-ка хорошую речь против Робеспьера, — говорил один наблюдатель, — и я ручаюсь вам, что раньше чем через неделю вам дадут место».

Как он реагировал на все это? Он долгое время сдерживал себя, долгое время верил, что можно биться по принципиальным вопросам, не становясь на личную почву. Когда эта вера исчезла, он все еще предлагал мир.

В течение всего периода своей борьбы с жирондистами он был очень далек от мести за личные обиды и оскорбления.

И не он первый выступил со своей защитой. Выступил Демулен, подвергший едкому осмеянию клеветников в своей газете и в брошюре «Разоблаченный Бриссо», каждая страница которой была подобна удару кинжалом. Выступил Друг народа — Марат, снова загнанный жирондистами в подполье. Выступил Дантон, поддержавший Неподкупного громовыми раскатами своего голоса. Возражая в Якобинском клубе на заявление, обвинявшее Робеспьера в стремлении к тирании, Дантон сказал: