Рыба. История одной миграции - Петр Алешковский

– я ему позвонил.

– Что с ним?

– Задыхается, весь посинел. Я зашел случайно – дверь нараспашку,

Юльки нет. Идемте скорее.

Как была – в майке и домашней юбке – я пошла за ним.

Антон сидел на кровати, привалившись к стене: беспокойные глаза, лоб в холодном поту. Он протянул мне руку, но вдруг тяжело закашлялся, сплюнул прямо на подушку светлый ком пенистой мокроты. Он не мог говорить, силился выдохнуть, но это давалось ему с трудом. В груди у него клокотал вулкан. Лицо было бледное, с синюшным оттенком.

Наконец неимоверным напряжением сил он выпустил воздух, и тут началась одышка – жуткий испуг перекосил лицо, рука, тянувшаяся ко мне, повисла плетью. Я достала стетоскоп, – под легкими четко прослушивались влажные хрипы. Тоны сердца приглушены, пульс частый, слабого наполнения.

– Что с ним? – Валентин Егорович принял у меня стетоскоп.

– Похоже на сердечную астму. Все это время он лежал?

– Не знаю, я застал его уже сидящим в постели.

– Это часто случается ночью, при горизонтальном положении тела – увеличивается приток крови к сердцу, а может, сыграло роль психическое перенапряжение.

Услышав диагноз, Антон забился в приступе кашля.

– Откройте окно! Нужно побольше воздуха! И держите его, он уже и сидеть не в силах.

Валентин Егорович по-военному точно выполнил мои указания – никакой растерянности. Он крепко держал сына за плечи. Я вколола камфору, затем медленно ввела строфантин с глюкозой, затем внутримышечно эуфилин. Антон ожил на глазах, его немного отпустило, он задышал, принялся шарить рукой по груди, словно пытался нащупать то, что мешало ему дышать.

– Ну как, доедет? Думаю, в сорок минут уложимся.

– Вызывайте “скорую”, теперь самое время.

– Вера, – резким тоном заговорил Валентин Егорович, – вы должны мне помочь. “Скорая” повезет в Боткинскую или в районную. Ему нужна специализированная реанимация (он выделил слово “специализированная” голосом). Другим врачам я просто не доверяю.

Антон, гаденыш, дышал уже почти ровно, синюшность спадала, кислород начал красить лицо в живой цвет.

– Вера, слушай его, папа знает… – Он не договорил и опять закашлялся, но уже легче, не выворачиваясь наизнанку.

– Очень прошу. – Глаза его неотрывно сверлили меня, как на сеансе гипноза.

– Это будет на вашей совести.

Сын покорно кивнул головой. Мы быстро его одели, поддерживая с двух сторон, спустили на улицу. Усадили в машину. Я села с ним на заднее сиденье.

Валентин Егорович рванул так, что взвизгнули покрышки. Я открыла оба окна – Антону нужен был свежий воздух. Он повалился мне на плечо, хлопал глазами – приступ здорово его напугал и лишил сил, он дышал, внимательно прислушиваясь к организму. Машинально я начала гладить его по голове, успокаивать – парень прижался ко мне, как замерзшая обезьянка к уличному фотографу, его била дрожь.

Валентин Егорович использовал любое свободное пространство на дороге, водители уступали. Но на каком-то светофоре мы влипли в пробку.

– Как он? – спросил вдруг Валентин Егорович, не поворачивая головы.

– Нормально, оживает. – Я поймала в зеркальце его взгляд, сосредоточенный, изучающий.

Машины все же двигались. Навстречу шли уличные торговцы, совали в открытые окна поддельные часы, рекламные листочки, за ними тянулись нищие. Я вдруг увидала знакомую одежду – таджикский стеганый халат, препоясанный матерчатым поясом, тюбетейка. Старый седобородый мужчина с иссушенным лицом вел за руку девочку. Правая его рука, сложенная чашей, тянулась к окнам машин. Подавали ему мало. Таджик кланялся, благодарил. Я-то знала, что никакой он не таджик, а таджикский цыган, наши мужчины никогда не станут просить милостыню.

Наконец старик поровнялся с машиной. Валентин Егорович дал ему какую-то мелочь.

– Спасибо, уважаемый!

Цыган мельком взглянул на заднее сиденье. Это был Ахрор. Включился зеленый, машина медленно тронулась. Я рванулась к окошку, опустила стекло до конца, высунула голову по плечи:

– Ахрор! Ако Ахрор!

Он не оглянулся. Мой голос потонул в шуме моторов.

– Ахрор! Ахрор!

Девочка оглянулась, проводила нас отрешенным взглядом, она тоже не расслышала меня.

– Неужели знакомый?

Голос Валентина Егоровича привел меня в чувство.

– Показалось… Он не может быть здесь, никак не может.

– Заедем на обратном пути, обычно они со своих мест никуда не уходят.

Машина понеслась – до самой клиники мы не разговаривали. Въезжая в ворота, Валентин Егорович сказал сыну:

– Тебе оказана честь, Александр Данилович сам вышел на улицу.

Врач, здоровенный вальяжный дядька с веселым лицом, открыл дверцу, вытянул Антона за руку, похлопал по плечу.

– С возвращеньицем. Давай-давай, сам дойдешь, – подстегнул больного, видя, как безвольно подгибаются его ноги. Антон среагировал на голос, выпрямился, старался выглядеть молодцом.

Я рассказала Александру Даниловичу, что колола.

– Отлично, фельдшерская выучка? – ничто, кажется, не могло порушить его веселого настроения.

– Сестринская, но когда-то в больнице работала.

– Угу! – Он со значением почесал нос. – Звоните, как обычно, – кивнул на прощанье Валентину Егоровичу и шепнул мне на ухо: -

Спасибо, вы все сделали профессионально, сейчас же им займемся. -

Опять напустил на себя бодрый вид и повел больного в свои владения.

Назад ехали медленней. Не знаю почему, но я стала вдруг рассказывать про Пенджикент, про Ахрора. Страх, что не довезем Антона, прошел, похвала врача придала уверенности, а Валентин Егорович внушал доверие, я говорила и говорила, не могла остановиться – в этом было что-то невротическое.

Около светофора, где мы стояли в пробке, Валентин Егорович припарковал машину, накинул мне на плечи свой плащ. Мы обошли весь квартал, заглядывали в соседние улочки – таджика с девочкой нигде не было.

– Похож, очень похож, но, наверное, обозналась, – сказала я в сотый раз.

И все же я была уверена, что видела на улице Ахрора. С длинной бородой, сильно похудевшего, но лицо, глаза, фигура – все было его.

За исключением того, что он никак не мог здесь оказаться: война обошла долину Пенджикента стороной, а Ахрор был не из тех, кто пускается в путь.

Валентин Егорович довел меня до квартиры.

– Пойду приберусь, – кивнул в сторону восемьдесят четвертой. -

Спасибо, Вера.

– Благодарите Бога, что обошлось, мог бы начаться отек легких.

– Они, гады, живучие, вы просто не знаете. – Он поднял глаза. – А благодарить я вас буду. Сегодня вечером приглашаю в ресторан, отказ не принимается. Когда зайти?

До сих пор не знаю – зачем, я ответила:

– В девять.

Почему мне вдруг примерещился Ахрор? Взгляд? Похожие глаза были у старика в Жукове, что подавал льняное сено на конвейер машины. Он подавал, машина принимала, он наклонялся, брал новый рулон, разматывал, кидал на ленту, и она жевала свой сухой корм. Старик делал работу, как выучили с детства, – с почтением к делу, аккуратно подгребал граблями остатки с пола, но удовольствия от своих действий не испытывал. Цыган не мог быть Ахрором – тот пониже, и руки, кажется, у него не такие длинные, и пальцы… Но я не видела Ахрора столько лет, какой он сегодня, да и жив ли? Зачем судьба напомнила о детстве? Может, виной всему бессонные ночи у постели бабушки, когда я предавалась воспоминаниям? Дочка от второго брака у него не могла быть такой молоденькой, она уже выросла, родила Ахрору внуков. Или дело в халате, в нашей тюбетейке – сколько лет я их не видела и еще бы столько же не видала, но ведь высунулась в окошко, закричала старику в спину!

Что я там плела про экспедицию, про музей? В советские годы Валентин

Егорович бывал в Таджикистане, но в Пенджикент не заезжал – фотографировал стройки. Он работал фотографом в газете.

Чем он занимается теперь? Не сказал. Зачем согласилась на ресторан?

Потому что никогда не была в ресторане – только в кафе с Виктором? У него хорошая иностранная машина, быстрая и удобная. Он работает?

Почему тогда среди дня зашел проведать сына? Куда делась Юлька, почему бросила Антона одного? Почему Юлька называет его “Череп”? Что надеть в ресторан – расшитую Илзину рубаху? Марк Григорьевич охал от восторга, когда увидал ее на мне.

Хорошо, бабушка не донимала – почуяла, что не до нее, замкнулась, ушла в себя.

Купила себе кожаный плащ на вьетнамском рынке у Савеловского, теплый и плотный, по погоде, и надо же – забыла надеть, а потом тонула в его плаще, когда мы разыскивали Ахрора.

Бабушка начала кряхтеть и разродилась сухой и твердой, как ослиный помет, кучкой. Я ее подмыла, и она сразу заснула. Вот почему она затихла – мучилась, бедная, наверное, с утра.

Нужно убрать из мойки рыбу в холодильник – я же не стану ужинать, а жарить ее сейчас – нет сил.

Он сказал, что запомнил в Средней Азии ослов. Я промолчала – не стала рассказывать про мучения ослика, что подглядела, сбежав от Ахрора.