В гвардейской семье - Анатолий Недбайло

подбиты. Скорее бы перелететь залив Фриш-Гаф!..

Наконец он позади. Мы почти дома. Вот и Шиппенбайль. Садимся. Докладываем командиру результат

удара: [191] уничтожено девять вражеских самолетов, сожжен ангар...

Вскоре Кожушкин и его воздушный стрелок пришли в полк. Радости нашей не было предела.

...Солнце поднялось. И тут вздрогнула от гула орудий земля. Взревели моторы. Штурм начался! Через

несколько минут угрюмые очертания города исчезли в дыму.

Идем на штурм и мы. Подавляем огневые точки, бомбим опорные пункты врага. Такой плотности огня

мне еще не приходилось видеть.

Моя эскадрилья наносит удары по заблаговременно оборудованным фашистским узлам обороны.

Прорываясь сквозь шквальный зенитный огонь, штурмуем вражеские войска в районе Розенау, бомбим

товарную станцию и машиностроительный завод. Город пылает, и из-за дыма, окутавшего его, очень

трудно отыскивать цели.

Снова и снова идем в бой. Люди работают четко, слаженно, воодушевленно: каждый понимает, что, сокрушая врага здесь, он приближает окончательный разгром фашизма.

Как-то перед самым вылетом, тщательно осмотрев системы управления машины, я отошел в сторонку

покурить. Вдруг навстречу Катюша. Вот так сюрприз! Оживленно беседуем.

Рассказываю ей о нашем житье-бытье.

— А у меня новость! — загадочно улыбается она и разъясняет:

— Вернулась я, в полк вернулась! Стала просить — вот меня и перевели обратно...

Я готов был плясать от радости. Вдруг слышу знакомый голос. Оборачиваюсь, ко мне подходит майор

Клубов.

— Здравствуй, «сын»! А я к тебе по делу...

Что это за срочное дело у старшего инженера полка ко мне перед вылетом? А команда на вылет вот-вот

прозвучит...

— Возьми-ка меня, Анатолий, на боевое задание воздушным стрелком, — обращается ко мне с

неожиданной просьбой Иван Кондратьевич. — Понимаешь, мучает совесть: война скоро закончится, а я и

в бою-то не был... Берешь? [192]

Я знал, что майору Клубову очень хотелось слетать на штурмовку в качестве воздушного стрелка —

своими глазами посмотреть на поле боя, ощутить себя причастным к ратному делу, проверить заодно, как

работает «ильюшин» на разных маневрах. Клубов прежде летал на По-2, незадолго до начала войны был

бортовым техником на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, испытывал на нем новые виды вооружения, за

что был награжден орденом Ленина.

— Неужели я не имею на это права? — голос Ивана Кондратьевича дрогнул.

— А что скажет командир полка? — колебался я.

— Его я беру на себя. Так как, «сынок»?..

— Летим!..

А тут и команда взлетать. Быстро простился с Катюшей — и бегом к самолету. Гляжу, Иван Кондратьевич

уже в кабине стрелка пристроился. Улыбается. Матвеев растерянно смотрит на меня, ждет, что я скажу.

— Оставайся! — бросаю ему на ходу. — Пусть разок слетает инженер...

Взлетели восьмеркой. Направление — Кенигсберг. Сопровождение — шесть быстрокрылых «яков».

Представляю, как интересно Клубову созерцать проплывающие внизу чужие рощи, реки, озера, дома с

островерхими черепичными крышами и расчерченные на маленькие прямоугольники поля.

Уже видна линия фронта. Скоро откроют огонь вражеские зенитки.

— Как устроился, «отец»? — спрашиваю Клубова по СПУ.

— С комфортом! — отвечает он.

— Настроение?

— Превосходное!

Но тут замечаю, как из-под капота выбивается вода. Что делать? Делюсь своими опасениями с «отцом».

Клубов высовывает голову в приоткрытый колпак и глядит вперед: тонкие струйки тянутся по фюзеляжу.

— Пойдем дальше! — отвечает Иван Кондратьевич. — Видимо, при заправке переполнили бак водой.

Это не беда!

Потом Клубов рассказал мне, что его при виде тех струек воды охватила досада. Обидно стало: с таким

трудом удалось полететь, и то получается не как у людей. [193] «Доверился механику, не проверил — и

сам вот за это расплачиваюсь!» — корил себя Иван Кондратьевич. Тем временем я уже связался со

станцией наведения, получил разрешение «работать». Вдруг слышу зуммер. Переключил СПУ на

Клубова.

— Надо возвращаться! — говорит он.

— Нет, этого я теперь не сделаю, дорогой Иван Кондратьевич! Только вперед!..

А под нами уже поле боя. Идет жестокое сражение. В кабину пробивается горьковатый смрад.

Фашистские форты выплескивают лавины огня навстречу наступающим.

Станция наведения дает ориентиры. Сверяюсь по карте, смотрю на часы. Пора! Восьмерка

перестраивается в «круг». Перевожу машину в пикирование — начинается «обработка» артиллерийских

позиций противника. Небо вокруг самолетов запестрело темными шапками разрывов. Снизившись, вижу

задранные вверх стволы пушек. Впечатление такое, что все они целятся в нас. Дал по ним длинную

пулеметную очередь, выпустил два реактивных снаряда. Стволы тут же скрылись в клубах дыма.

Очередной маневр — и еще один удар. Глянул на приборную доску — температура воды в норме.

«Порядок!» — отмечаю про себя. Посмотрел на ведомых — держатся хорошо. Особенно радуют Молозев

и Васильев.

Боевой разворот, набор высоты. И вдруг машина «клюнула» носом.

— Неужели подбили?

Переключаю СПУ, спрашиваю Клубова:

— «Отец», что с машиной?

— Пробит насквозь фюзеляж — ближе к хвосту. Я цел...

Завожу группу на вторую атаку. Пикирую... Стремительно набегает земля. Беру штурвал на себя — не

поддается. Еще рывок — тщетно. А внизу блещут сполохи — это вражеская артиллерия продолжает

вести огонь. Наша пехота залегла, ждет от нас помощи.

Напрягаю все силы, крепко, до боли сжимаю зубы. Нужно направить самолет на вражескую батарею! Но

«ильюшин» не слушается меня: капот мотора направлен мимо нее. Вот они, критические мгновения!

Перед глазами промелькнули искаженные ужасом лица гитлеровских [194] артиллеристов. Закручиваю

триммер руля глубины и жду, как поведет себя самолет. Буквально у самой земли чувствую, что машина

поддалась, стала выравниваться, выходить в горизонтальное положение.

Опасность миновала, машина набирает высоту. Что же делать? Уходить от цели?:. Но приказано

выполнить три захода, после чего пехота должна пойти в атаку. Три, а не два! Может, передать

командование Карпееву?.. Пытаюсь связаться с Карпеевым — радио не работает. Принимаю решение на

поврежденной машине выполнить задание до конца.

Машиной управлять очень трудно. Она то задирает нос, то опускает. Как в песне: «По морям, по

волнам»... Да только настроение не песенное. Сбросил оставшиеся бомбы и обстрелял еще одну

артиллерийскую позицию. Ведомые тоже ударили по батарее. Вражеские орудия смолкли.

С чувством выполненного долга летим на свой аэродром. Кое-как удерживаю самолет в горизонтальном

полете. Ровно гудит мотор. Окинул взглядом ведомых — идут все. Но связаться с ними не могу, рация

выведена из строя. Как Клубов себя чувствует, тоже не знаю.

А вода по-прежнему брызжет из-под капота. Стрелка на приборе приблизилась к красной черточке: температура критическая.

...Никогда я не ругал Мотовилова, а тут, приземлившись, взорвался:

— Почему вода течет?

Мотовилов вскочил на капот, ищет причину. Клубову тоже не терпится ее выяснить.

— Не дотянута заливная пробка расширительного бачка! — констатирует он.

Мотовилову не по себе:

— Виноват! Поспешил — вот и получилось...

Клубов махнул рукой, спрыгнул на землю, подошел ко мне. Стоим, рассматриваем пробоину, ощупываем

на стабилизаторе острые края дюраля. Пробоина большая. Перебита тяга управления рулем глубины, снесена антенна.

Клубов догадывался, что его самовольный вылет не останется в полку секретом. Так оно и вышло.

— Ну, что там мне в приказе? — спокойно спросил [195] Иван Кондратьевич подошедшего к нему

капитана Близнюка.

— Строгий выговор, товарищ майор!

Клубов кивнул головой, что можно было расценить как полное согласие с мерой наказания. Он поставил

под текстом приказа свою условную роспись — «К-6» — и повернулся ко мне:

— Тебя в приказе не упоминают, «сынок»! Это хорошо... Честно говоря, «строгача» мне законно влепили.

Ничего — переживу. А вот бой этот на всю жизнь запомню! Не знаю, как бы он закончился, не будь

тросов, дублирующих управление...

— Все могло быть, Иван Кондратьевич, — ответил я. — Но этот вылет будет иметь продолжение: ведь

мне еще предстоит держать ответ перед командиром.

— Не беспокойся: это я беру на себя, — успокоил меня Клубов.

4.