Счастливые люди - Каринэ Арутюнова

Не то чтобы вдруг. Приступам неизбывной тоски я, знаете ли, подвержена с давних, весьма давних пор.

Ясное дело, переходный возраст, половое (да-да, вы не ослышались) созревание. Про половое созревание родители говорили, невольно понижая голоса, как будто оно, это самое созревание, явилось для них некоторой неожиданностью. Росла себе забавная веселенькая инфанта, – тугая, резвая, точно резиновый мяч, и тут на тебе, этакая неприятность.

Созревание обрушилось на инфанту подобно тяжелой болезни.

Вместе с вьющимися «не туда» волосами, утратой персиковой гладкости кожи и и предвестниками очень естественного (как оказалось) недомогания (это нормально, когда плохо, неудобно и противно, это даже хорошо, доча, – все это значит, что ты, слава богу, выросла и потихоньку превращаешься в шестипалое чудовище).

Вместе с предвестниками пробудившейся женственности инфанту постигли тяжкие приступы депрессии, спасаться от которых можно было только одним.

Книгами.

Только они, верные и давние друзья, способны были утешить ее, заносящую в специально заведенную тетрадь под названием «Дневник и разные мысли» сбивчивые и полные драматизма записи, – » Прошел мимо и не заметил. Посмотрел, но не на меня.»

Только они способны были увести от постылой реальности, заставить забыть о тесном школьном платье, о внезапно и бесповоротно нагрянувшем уродстве (попробуй объясни красивой в прошлом девочке, что отныне никогда…), о блеклых зимних сумерках и прохудившихся рейтузах, в которых, о, боже, ноги инфанты выглядели такими… толстыми, что ли, ну, не то чтобы совсем уж толстыми, но не тонкими и не особо длинными, и вообще

Только они, эти самые молчаливые и преданные друзья, могли согреть и утешить в унылые будни, когда за окном – осенние дожди и смута, на душе кошки, а в зеркале…

Забраться под плед, свернуться калачиком, раскрыть ту самую, заветную, и… прощай, тяготы полового созревания и приступы острой хандры, из-за которой меня намеревались продемонстрировать какому-то психиатрическому светилу, но, слава богу, не сложилось.

О чем это я, друзья мои?

О неспешности, о подлинности шершавых бумажных листов, о сладости недочитанной и оставленной «на потом», когда будут сделаны уроки и сыграны гаммы, книге.

Где они, мои верные друзья, мои молчаливые соглядатаи?

Они уходят из моей жизни, как многое другое.

Половое созревание, по моим подсчетам, вроде бы закончилось. А приступы хандры…

Может, все-таки, причина не в нем?

Скажите, – робко произношу я, – скажите, у вас есть таблетки от грусти, от тоски по утраченному миру, по вчерашнему дню, по дню завтрашнему, в котором не будет места неспешности, по послезавтрашнему, в котором не будет меня?

Мне выдают порошки от бессонницы или учащенного сердцебиения, советуют чаще бывать на воздухе (что, я, собственно, и делаю, направив стопы в супермаркет, открытый двадцать четыре часа в сутки), мне говорят о витаминах и положительных эмоциях, об умении управлять ими, но никто не говорит об уходящих безвозвратно часах и минутах, о потерянных друзьях и мирах.

Про еду

Мама все переживает, что я не дышу воздухом.

Я не дышу воздухом, потому что тот воздух, который «нам дают», меня не устраивает.

Я не дышу им из духа противоречия. Оно у меня врожденное.

Конечно, со временем пружина ослабевает…

Но я держу руку на пульсе, уж будьте покойны.

«Деточка, но ты же не права! Ну, что тебе стоит попросить прощения?»

Хаха! не на ту напали! Не буду я ИМ просить прощения. Во-первых, я не виновата. Во-вторых, они мне не нравятся.

В-третьих, я лучше разобью о стену собственную башку, чем прощения просить.

Бес противоречия сидел во мне как заноза.

Из-за него, этого беса, я сидела там, откуда давно пора было делать ноги, и делала вид, что неуязвима.

Из-за него, этого идиотского беса, я готова была просидеть с набитым ртом… час, два, три… столько, сколько потребуется для того, чтобы ОНИ, наконец, поняли раз и навсегда, – я не люблю ИХ кисель, ИХ кашу, суп, фрикадельки, макароны, молоко и пенки с оного.

Я готова была просидеть все самое драгоценное, – все самое прекрасное послеобеденное время, включая дневной притворный сон, компот со сморщенной грушей и чинную прогулку на веранде.

Ведь сидя так, я надеялась на последнее, – что мама придет вовремя, – что она не опоздает, не задержится, и спасет меня из гнусного рабства, – от всех этих «надо и должна».

Ну, что тебе стоит? Что стоит проглотить? Еще ложечку? И еще? И последнюю?

Ну, что тебе стоит? Всего только разок. Попросить прощения. Ведь виновата? Признаешь? Только скажи? Изобрази раскаяние, смирение, усмири свое вечное «НЕ ХОЧУ» и «НЕ БУДУ».

Вот тут я жестко стояла на своем. Некое слепое, но очень верное чувство, подсказывало, что ложечкой дело не ограничится.

Что вслед за киселем и кашей последует что-то очень страшное, нестерпимо-чужое, и необратимое.

Я стану как тихая Светочка, – перебирать сухими ножками, обнимать липкими ручками, на которых замерзшие сопли и комья утренней каши…

Что, боже мой, – ужасней этого ничего быть не может! – я стану совсем как большеголовый заторможенный Стасик, – глотать все подряд с воодушевлением клинического идиота, и тогда я забуду, окончательно забуду, что на самом деле люблю.

Книга о вкусной и здоровой пище

Когда глубина и пустота Космоса открывается мне в пугающем своем безмолвии, я погружаюсь в то, что веками спасало и согревало в ненастные дни, – в книгу о вкусной и здоровой пище.

Кто не листал этот шедевр однажды, упиваясь разнузданной вакханалией вкусов и запахов, проступающих сквозь строгий шрифт и роскошные цветные вкладыши-иллюстрации, по глубине и насыщенности соперничающие с лучшими образцами фламандской школы, – а вот и рачительные хозяюшки разве что не в чепцах и накрахмаленных юбках, с продольными (от чрезмерной бережливости и вечных хлопот) морщинами на гладких лбах, – о, этот долгий, долгий провал, эта бесконечная истома привалившегося к теплым изразцам предусмотрительно растопленной печи, о, отдохновение усталого мужа, с удовлетворением озирающего полные закрома свои, в которых полки ломятся от яств, от накрытых белоснежными салфетками мисочек и тарелок, от рядами застывших банок с консервацией, – а вот, собственно, и досуг, а вот и досуг счастливого семейства, закатывающего одну за другой прозрачные емкости, в которых чего только нет…

Тут тебе и рассольник, и брикеты с гречневой кашей, готовой практически к употреблению, и мясистые перчики, и икра кабачковая, – о, кто не знает кабачковой икры, – основы всяческого застолья, – и жестянки с горошком, и остроугольные пакеты с брызжущим из внезапной дырочки молоком, и увесистая пачка, на которой написано, – творог, – и можете не сомневаться, это творог и есть, – а чего стоят миниатюрные сырки с изюмом! А рассыпчатый обильно сдобренный маслом картофель, а томная пышность пюре… А вот и запотевшая кринка, за мутным стеклом которой угадываются тучные пастбища и сытые коровы, и звонкая веселая струя ударяет по оцинкованному дну, и распаренная молочница семенит, сгибаясь под тяжестью надоя.

Так, сглатывая вязкую слюну, листаю картинки старых добрых времен, в которых вкусы были простыми, еда – сытной, семьи – под стать копошащемуся муравейнику, а иначе никак, – единственный способ выживания, – засучив рукава, месить тесто, со лба смахивая взмокшую прядь, детей отгоняя во двор, мужей – к мерцающим тускло экранам.

Последнее прибежище в смутные дни – месить и месить, крошить, томить, резать, тереть, размешивать, валять и замачивать, а после – раскатывать, лепить, терзать и кромсать, – из невесомой пыли и влажных плотных комков создавая основу всяческого бытия, – простую и сытную домашнюю еду, после которой пустота и бездонность космоса, а также близость грядущего катарсиса покажутся смешными и далекими, а, главное, совершенно несерьезными, потому что тот, кто хорошо кушает, спит крепко и живет весело, и сны ему снятся уютные, – в них кастрюли звенят, пельмени урчат, огурчики трутся пупырчатыми боками, капустка бродит, придавленная скользким камнем, и счастливое сонное тепло пещеры, в которой живут по одной ей понятным законам, потому что сколько книжку не листай, а всякая хозяйка своим секретом владеет.