Зеленая кровь - Далин Андреевич

Шаграт ушел на псарню, спать – отдыхать от трудов праведных, надо думать. А кота Хольвин впустил в дом. Впустил – и поднялся на второй этаж, в кабинет.

Пусть кошки разбираются сами. Резонно.

Манефа перекинулась и в Старшей Ипостаси осторожно спустилась вниз. Ей хотелось распушиться, чтобы кот, кто бы он ни был, не забирал слишком много в голову.

Кот не забирал. Он стоял почти что у порога прихожей, тщательно принюхивался и осматривался с встревоженным вниманием. Учуяв и увидев Манефу, замер на месте – потрясенный.

Он оказался невозможно юным. Вот что. Судя по запаху, кот был моложе Неру, но Манефа ощутила упругую жестокую силу. Его тело покрывали боевые шрамы, а в глазах светилась ежеминутная готовность к драке на поражение – которая вдруг сошла на нет от взгляда на Манефу.

Серьезный кот… Но ведь – о, духи Сумерек, где вы? – совсем котенок… Такое наивное восхищенное удивление…

Однако Манефа не собиралась изображать его мамашу – кот все-таки давно вышел из того возраста, который нуждается в материнской заботе. К тому же она знала точно, что ее нынешний запах слишком сладок для кота – а раз так, стоит проверить, куда этот зверь годится.

Манефа, стоя на лестнице, окатила пришельца сверху вниз презрительным взглядом – правильным взглядом строгой старшей владычицы дома.

Кот переступил с ноги на ногу, отвел глаза, принялся вылизывать ладонь между пальцами. Нервное?

– Тебя учили здороваться? – холодно спросила Манефа.

Кот понял правильно. Он подошел поближе, потянулся вперед, но с изысканной церемонностью – скорее обозначил обнюхивание, чем вправду обнюхал. Манефа занесла, было, руку для оплеухи – но кот вел себя безупречно, а потому оплеухи не получил.

– Прости, – сказал он с честной кротостью молодого самца перед старшей самкой. – Я растерялся. От тебя пахнет Осенью… я просто ошалел… прости.

Манефа усмехнулась.

– От любой кошки осенью пахнет Осенью, – сказала она надменно и потянулась, протянув руки вдоль лестничных перил. – Как удивительно, правда?

Кот мягко-мягко подобрался ближе, присел на нижнюю ступеньку, поджал под себя ноги, сказал снизу:

– Я забыл. Я забыл, что на свете бывают кошки и что они так пахнут… не бей меня.

– Я подумаю, – сказала Манефа.

Кот потянулся носом к ее ноге.

– Я пну тебя по физиономии, – Манефа изобразила зевок. – Этого хочешь?

– Нет, – кот улыбнулся. – Хочу оставить на тебе свой запах. Можно?

– Это просто, – Манефа дала ему взглянуть на свои клыки и снова занесла руку с когтями в ритуальном жесте. – Врежу – и твой запах на мне останется. Я таких, как ты, за голову носила.

– Я – младше, – согласился кот и растянулся по лестнице, не сводя с Манефы глаз. – Я мало ем и не займу много места. И ни на что не претендую… только на твой запах…

– Разумеется, – презрительно сказала Манефа. – Еще бы ты претендовал. Я налью тебе молока, так и быть. У тебя давно открылись глаза?

– Только что, – кротко сказал кот. – Я не привык видеть кошек, понимаешь? Я еле помню свою мать, а других кошек не видел. Я выпью молока, если ты дашь… или воды, все равно. Лишь бы пахло тобой.

– Наглец, – фыркнула Манефа. – Это мой дом, не забудь.

– Я тут поживу, если разрешишь, – смиренно сказал кот и собрался поточить когти о ступеньку.

– Здесь нельзя! – Манефа шлепнула его по затылку, но не когтями, а ладонью. – Хочешь молока – иди за мной. Где точить – я тебе покажу. Не знаю, где Хольвин тебя достал, но чувствую, что мне придется тебя воспитывать.

– Воспитывай, – кот улегся на перила и потерся о них подбородком, оставляя свой запах. Манефа снова шлепнула его по голове, но слабее:

– Я еще не позволила тебе тут метить.

– Я случайно, – кот поднял на нее глаза. Он изображал смирение, но спокойная уверенность доминанта распространялась от него не менее ощутимо, чем запах. Манефе было все тяжелее держать фасон. – Я больше не буду, – и снова потерся.

– Ах ты!

Ах, как он легко давал себя бить – обозначая насмешливую покорность. И кот уже все понял, и Манефа тоже все поняла – но ритуал требовал проверки на прочность. Потребовалось еще с полдюжины оплеух разной тяжести, чтобы древний обычай позволил Манефе дать себя понюхать – нос в нос.

И запах юности и силы заставил-таки ее сменить гнев на милость.

– Ладно. Пойдем ужинать. Я тебя покормлю. И имей в виду: ко мне приходит щенок.

– Мне нравятся собаки, – сказал кот. – Один бобик все твердил, что мы с ним – Стая.

– Они все так говорят, – сказала Манефа и перед тем, как подняться по лестнице к себе в башню, позволила коту боднуть ее в плечо.

Рамон, который пытался уговорить кота прийти ужинать на псарню, так его и не дождался. Зато Хольвин знал, что Мэллу ел сырую рыбу, любимую Манефой, из ее же любимой керамической мисочки – а Манефа сидела на подоконнике, подобравшись в пушистый комок, и подозрительно, настороженно наблюдала, как он ест и как потом пьет воду. Хольвин не был специалистом по кошкам, но понимал их неплохо и очень ясно видел, что контакт прошел правильно, так, как должно.

Ближе к вечеру, когда уже совсем стемнело, Манефа в Младшей Ипостаси сидела на козырьке над крыльцом и демонстративно чистилась, а Мэллу в Старшей сидел, обхватив колени, в мокрой пожухлой траве и смотрел на нее пьяными от восхищения глазами.

Ему не было никакого дела до бегающей по двору Стаи; он не обращал ни малейшего внимания на любопытных псов – только пересел по другую сторону забора, когда их носы стали уж очень ему докучать.

– Он влюблен, – сказал об этом Локкер. – Ты бы гавкнул на ваших, чтобы не приставали – ведь мешают…

– Не повод забывать друзей, – отозвался Рамон несколько даже обиженно. – Подумаешь, невидаль – тетка Манефа умывается… вот пойдет дождь, будет ему любовь, тоже мне любовник…

Локкер мечтательно улыбнулся, вспомнив белый мох на ристалище и прекрасные глаза Ирис.

– Нет, – сказал задумчиво, – все-таки вы, собаки, многого не понимаете…

Рамон сердито почесал в затылке.

– Ну да, – буркнул хмуро. – У всех, понимаешь, Любовь! Только у нас – так. Собачья, как люди говорят, свадьба. А что я Хозяина люблю и тебя люблю – это не считается, да? И кота этого дурацкого – вот полюбил тоже, сдуру! Я за него, можно сказать, душой болел – а он хоть бы плоское рыло повернул в мою сторону…

– Ну, – протянул Локкер, улыбаясь. – Это же не любовь. Это товарищество. Это чувство рассудочное.

– Конечно, – Рамон мрачно отвернул нос. – Рассудочное. Мы, собаки, голову не теряем. И не скулим ночи напролет – тоже мне, подумаешь, высокая поэзия! Вот у меня любовь так любовь. Безнадежная. Один раз обнюхались – и, наверное, больше никогда не увидимся… Эх…