Крестный отец (перевод М.Кан) - Марио Пьюзо

Джонни долго молчал. Наконец спросил негромко:

― Хорошо, а условия?

Хейген улыбнулся:

― В смысле, понадобятся ли от тебя какие-нибудь услуги взамен двадцати миллионов ссуды? Еще бы. ― Он подождал, но Джонни не отозвался на это. ― Хоть, впрочем, не обременительнее тех услуг, какие ты и так оказал бы дону, если бы он тебя попросил.

Джонни сказал:

― Но понимаешь, если услуга нешуточная, то попросить о ней должен сам дон, лично. То есть указаний от тебя или от Санни будет недостаточно.

Подобного здравомыслия Хейген от него не ожидал. Оказывается, у Фонтейна есть все же голова на плечах. Соображает, что дон, при его осмотрительности и его любви к крестнику, никогда не потребует от него неразумно рискованных поступков, а Санни ― может. Он сказал:

― На этот счет могу тебя успокоить. У нас с Санни есть от дона строгий приказ не впутывать тебя в дела, которые могли бы повредить твоей репутации в случае огласки. Сам он тем более никогда себе этого не позволит. Речь идет об услугах такого рода, что, ручаюсь, он тебя даже попросить не успеет ― ты же первый вызовешься, добровольно. Ну как, устраивает?

Джонни улыбнулся:

― Устраивает.

Хейген сказал:

― И еще вот что ― он в тебя верит. Считает, что ты толковый мужик, и банк, вероятней всего, на тебе неплохо заработает, а значит, неплохо заработает и он. Так что у него тут есть свой расчет, и ты не забывай об этом. Деньгами не сори напрасно. Пускай ты у него любимый крестник, но двадцать миллионов ― это сумма. Дону придется высунуть голову наружу, чтобы тебе ее добыть.

― Он может быть покоен, ― сказал Джонни. ― Если фрукт вроде Джека Вольца ходит в титанах мирового кино, то уж как-нибудь и мы не оплошаем.

― Вот и крестный твой так рассуждает, ― сказал Хейген. ― А теперь ты не распорядишься, чтобы меня отвезли в аэропорт? Все, что надо было сказать, сказано. Когда придет время составлять контракты, найми себе адвокатов, я в этом участия принимать не буду. Только, если не возражаешь, ― до того, как подписывать, все покажи мне. Кстати, имей в виду, никаких трений с профсоюзами ты знать не будешь. В известной мере это сократит расходы на каждую картину, так что, когда бухгалтер заложит такую статью тебе в смету, ты эту цифру не учитывай.

Джонни осторожно спросил:

― А на другое мне обязательно получать от тебя «добро» ― ну, там, сценарий, кого из звезд брать на главные роли и прочее?

Хейген покачал головой:

― Нет. То есть не исключаю, что у дона когда-то и возникнут возражения, но в таких случаях он будет излагать их непосредственно тебе. Правда, не представляю себе, какой может быть повод. Кино его не трогает ни в малейшей степени, так что ему это должно быть все равно. К тому же вмешиваться ― не в его правилах, это я тебе заявляю по опыту.

― Понял... ― сказал Джонни. ― А в аэропорт я тебя подкину сам. И передай от меня спасибо крестному. Я позвонил бы поблагодарить, но ведь он не подходит к телефону. Отчего это, между прочим?

Хейген пожал плечами.

― Он почти не пользуется телефоном. Не хочет, чтобы его голос записали на пленку ― пусть даже самый невинный разговор. Могут потом так подогнать слова, что будет звучать совсем другое. Думаю, в этом дело. Во всяком случае, единственное, чего он постоянно опасается, ― это как бы власти рано или поздно не состряпали против него улик. Вот и старается не искушать судьбу.

Они сели в машину, и Джонни повел ее в аэропорт. Хейген сидел и думал, что до сих пор недооценивал Фонтейна, а малый оказался стоящий. Усваивает науку на лету ― взять хотя бы то, что сам везет его к самолету. Внимание к человеку ― не зря дон всегда придает этому такое значение. И ― его извинение. Оно шло от чистого сердца. Он слишком давно знал Джонни ― нет, извиняться из страха он бы не стал. Джонни был человек с характером. Отсюда и вечные его неприятности, то с кинозаправилами, то с женским полом. Он был как раз из тех немногих, кто не боялся дона. Он да еще Майкл ― других, о ком это можно сказать, Хейген, пожалуй, не знал. Словом, извинение было искренним, так к нему и следует относиться. Им с Джонни предстоит достаточно тесно общаться в ближайшие годы. А Джонни предстоит выдержать еще один экзамен ― на догадливость. Ему нужно будет оказать дону услугу, но какую ― дон никогда не намекнет, не заикнется о ней как об одном из условий сегодняшнего соглашения. Любопытно, хватит ли у Джонни Фонтейна сметливости додуматься без подсказки, в чем состоит это условие.

Высадив Хейгена у входа в аэропорт (от предложения побыть с ним, пока не объявят посадку, Хейген наотрез отказался), Джонни повернул снова к дому Джинни. Она удивилась, что он вернулся. Но Джонни хотелось некоторое время побыть у нее, обдумать положение вещей, наметить для себя план действий. Он понимал: то, что сообщил ему Хейген, невероятно важно и кардинальным образом меняет все в его судьбе. Он пережил дни громкой славы ― сегодня, в тридцать пять лет, то есть в молодые еще годы, эти дни для него миновали. Он не обманывался на сей счет. Допустим даже, ему присудят «Оскара» как лучшему актеру ― ну и что? Да ни черта, если только к нему не вернется голос. Второразрядная фигура, ни веса, ни влияния. Взять то хотя бы, как отвергла его вчера эта девчонка ― да, очень мило и тонко и вроде бы по-хорошему, ― но разве держалась бы она с такой небрежной уверенностью, будь он действительно на самом верху? Теперь же, с финансовой поддержкой, которую предлагает дон, что помешает ему сделаться первой из величин Голливуда? Хоть королем. Джонни весело прищурился. А что? Хотя бы и доном!..

Недурно было бы первое время пожить опять у Джинни ― недельки две-три, может, и дольше. Каждый день водить девочек гулять, позвать в гости кой-кого из друзей. Всерьез заняться собой ― не притрагиваться к спиртному, не курить. Тогда, может быть, и голос опять окрепнет. С голосом да с такими-то деньгами от дона Корлеоне он будет несокрушим. И впрямь как какой-нибудь император или король былых времен, с поправкой на современную Америку. И уж это могущество не будет зависеть от того, насколько надежны его голосовые связки и симпатии его публики. Деньги и власть ― власть особого рода, самая вожделенная, ― вот на чем будет зиждиться его мощь.

Тем временем привели в порядок комнату для гостей. Это, с обоюдного молчаливого согласия, означало, что даже под одной крышей они с Джинни будут жить врозь. Возврата к прежним, супружеским отношениям быть не могло. И пусть в окружающем мире и журналисты, авторы светской хроники, и кинофанатики сходились во мнении, что этот брак потерпел неудачу исключительно по его вине, сами-то они оба втайне знали, что еще больше виновата в их разводе она.

Когда Джонни Фонтейн достиг неслыханной популярности как певец, а снявшись в нескольких мюзиклах, ― и как киноактер, ему и в голову не приходило бросать жену и детей. Он был для этого слишком итальянец, слишком еще привержен старым традициям, усвоенным с детства. Естественно, он изменял жене. При такой профессии, да когда на каждом шагу искушения, этого не избежать. К тому же, несмотря на свой внешний вид, он, сухощавый, тонкий в кости, хранил в себе стойкий заряд эротической энергии, столь часто свойственный южным мужчинам субтильного телосложения. Особенно пленяло его в женщинах непредсказуемое. Когда выводишь на люди тихую скромницу с невинным взглядом, а после, наедине, спустив бретельку с ее плеча, освобождаешь неожиданно полную грудь, всю налитую греховной тяжестью в бесстыдном несоответствии с непорочным личиком. Или когда вдруг открываешь застенчивую недотрогу в разухабистой девахе, которая, как изворотливый баскетболист, прибегает к обманным приемам, изображая из себя женщину-вамп, переспавшую с сотней мужчин, а после, наедине, часами отбивается, пока допустит до себя, и тогда обнаруживается, что она-то как раз невинна.

В мужском кругу Голливуда потешались над его пристрастием к невинным девушкам. Называли староитальянским пережитком, отсталостью ― вдумайся, сколько на нее времени угрохаешь, какая морока, а в постели, как выясняется, ей чаше всего грош цена. Но Джонни знал, тут все решает подход. Надо уметь так подойти к нетронутой девочке, чтобы этот первый ее раз был ей в радость, и тогда ― что может сравниться с нею? М-м, что за удовольствие объезжать их, необъезженных! Что за удовольствие, когда тебя оплетают их ноги. Эти бедра, такие разные, у каждой ― другие, эти непохожие попки, кожа разнообразных оттенков молока, или шоколада, или бронзы, а та черная девчушка, с которой он согрешил в Детройте, ― порядочная девочка, не шлюха, дочка джазового певца из ночного клуба, где они выступали в одной программе, ― что это была за прелесть! Губы ― и впрямь словно теплый, чуть терпкий мед, кожа ― темно-коричневый атлас, лучшего воплощения женственности господь не создавал ― и она была девственницей.