Усы (сборник) - Владимир Орлов

– Который, куда же от этого деться, вырос из журналиста, из всем известной редакции. Насколько близки к прототипам герои «Бубнового валета»? И не боитесь ли в связи с этим неприятностей? Ведь люди редко воспринимают себя такими, какими их видят со стороны.

– Именно чтобы избежать всяческих упреков и обид, специально предуведомил, что все события и персонажи автором придуманы. Место действия – никакая не «Комсомолка», а просто молодежная газета, и герой – не журналист, а историк по образованию, служащий бюро проверки, технический, можно сказать, работник. В романах Останкинского триптиха – я использовал романтические ходы, приемы фантасмагории. И, приступая к новому, боялся, что освоенная уже интонация может подсказать какие-то банальные повороты. Потому и поставил себе задачу: чтобы была совершенно реальная вещь и совершенно непохожий на меня рассказчик. А какую среду я знаю? Журналистскую. Вот и взял молодежную газету, которую нигде не называю. Хотя по географии, по месту на этаже, в том числе и профессиональном, можно выстроить догадки. Чего, честно сказать, не хотелось бы. Вначале, да, намеревался использовать какие-то сюжеты из жизни газеты, но заработало воображение… И увело от конкретных ситуаций, людей, и возникла совершенно другая история – о любви, о человеке, который пытается отстоять себя, свою самостоятельность, самодостаточность вопреки всему, что на него наваливает жизнь.

Персонажи далеко отошли от тех, кто послужил как бы первотолчком к их созданию. Вот сейчас вспомнил: в жизнеописании одного героя присутствуют две реальные детали, надо убрать.

– Так обидчивы бывают прототипы? Мне встретилось у Феллини определение счастья: возможность говорить правду так, чтобы от этого никто не страдал. Что, трудно говорить правду?

– Не задумывался над этим. Я не знаю, что такое правда. Скорее всего, она у каждого своя. Но знаю другое: ни один крупный мастер не унижал ни своего героя, даже самого разотрицательного, ни читателя.

– Вы не побоялись сделать героем «Бубнового валета» обычного человека, который, если судить по прессе и телевидению, публике сегодня не интересен. Это не гигант мысли, не гигант секса, не политик, не маньяк. Редкостная фигура – нормальный гражданин без особых примет.

– Когда-то, в молодости, я очень ощущал существовавшую в обществе иерархию, все мы были, как бы точнее выразиться, загнуты. Приходил в Дом литераторов и казалось: они – те, кто сидит в президиумах, издает собрания сочинений, – великие, первые, а мы вроде как самозванцы. Но годы идут, и начинаешь понимать, что никакой такой очереди нет. Есть люди, проживающие свою естественную жизнь. И есть те, кто все время чего-то добывает. Это мои хлопобуды из «Альтиста», члены научно-инициативной группы хлопот о будущем. Вот это их будущее и пришло. Они как раз достаточно повзрослели, чтобы подоспеть к хлебным местам. Хлопобудов было видно всегда, но что удивительно – очень много их оказалось. И начали стрелять, друг друга уничтожать… Мне интересна совсем другая жизнь, где человек осуществляет, так сказать, свое достоинство.

– Нынешнее время не слишком расположено к таким людям.

– А другого-то у нас не будет, и не надо идти ему поперек, в этом времени надо просто жить.

– Всегда удавалось установить с ним добрые отношения?

– Да нет, по-разному бывало. Случился у меня и очень тяжелый период. После «Альтиста» публика ждала нового романа, раскрученного, как сказали бы сегодня, автора, и я предполагал, что он будет иметь не меньший успех, чем предыдущий. А вот не получилось. «Альтист» ответил какой-то потребности времени, а «Аптекарь»… Еще в 1986 году он мог иметь резонанс, но, будучи напечатанным в 1988-м, оказался обречен. Надо вспомнить, что тогда происходило. Все жили книгами Солженицына, шла волна запрещенных прежде мемуаров, романов. «Аптекарь» напечатали между «Доктором Живаго» Пастернака и «Факультетом ненужных вещей» Домбровского. То были обжигающие остротой, имевшие мученическую судьбу книги, их выход стал событием и политической жизни. А с экранов телевизоров не сходили лица «умнейших» и «честнейших» людей эпохи – Станкевича, Бурбулиса… Все жили злобой дня. Ко мне из Челябинска приезжала делегация от читателей, хотели выдвинуть в депутаты. Слава Богу, хватило ума отказаться. И тут появляется книга, где автор, точно игнорируя сиюминутный политический контекст, пытается что-то говорить о вечном…

Поехал на дачу, жил там один и перечитывал «Дон-Кихота». Эта книга может излечить, наверное, от любой хандры. Дон-Кихот – живой, переливающийся красками образ, в его глубине все время происходит реакция какая-то ядерная. Особенно близок оказался мне эпизод, где странствующий рыцарь приходит к знаменитому художнику, надо полагать, Веласкесу, и спрашивает: «Что пишешь?» – «А что выйдет». Вот так и следует писать, ничего заранее не пытаясь вычислить, сконструировать.

И я подумал: ничего не надо в себе ломать, не надо подстраиваться под тенденцию. Пиши, что душа велит, и если есть в тебе что-то, что сделает тебя интересным собеседником для других, – считай, ты свою задачу выполнил.

Там же на даче нашел номер «Литературки», которую, как мне помнилось, год назад жадно читал от корки до корки, все про политику, про перестройку. Перелистывал газету и поражался: и вот эта чушь, которая сегодня никому не важна, так меня занимала? При любых обстоятельствах самое надежное – оставаться самим собой. Я не вздыхаю о прошлом, я дорожу настоящим. Это прежде всего мои студенты, которые очень много для меня значат. Например, начать новый роман, раскачать себя на большую работу было тяжеловато. Но подумал: со студентов требую, а сам?

– Раньше редакторы журналов подгоняли: неси скорее рукопись?

– Да, гибель толстых журналов – очень большая беда. Звоню в «Новый мир», это «мой» журнал. Вот, говорю, заканчиваю новую вещь. Первый вопрос: «Какой объем?» – «Примерно двадцать четыре листа». – «Сократи вдвое и приноси». – «Да вы хотя бы прочитайте!» – «Нет, и читать не будем». Гранин написал двадцать листов о Петре, ему тоже предложили текст ополовинить, он отказался. Но на журнал обижаться нельзя – подписчиков почти не осталось, редакция вынуждена рассчитывать на разового читателя и не может печатать большие вещи с продолжением.

Да если и напечатают, кто тебя сейчас заметит? Только тусовочные критики, а они больше заняты междоусобной грызней, нежели анализом текстов.

– Но вам-то с критиками, кажется, повезло?

– Да не сказал бы. Известно, например, что была установка «Альтиста» раздолбать. Долго не появлялось ни одной рецензии, потом вышло несколько публикаций в «Литгазете» – ругательных. Но тогда журналы имели большие тиражи, и люди просто говорили один другому – прочитай то-то и то-то, и книга распространялась. И заказная критика ничего не могла с этим поделать.

– Зато свирепствовала цензура. Насколько я знаю, «Происшествие в Никольском» она сильно «обглодала»?

– Роман этот я принес в 1972 году в «Новый мир», к которому относился чрезвычайно почтительно. Через какое-то время редактор, Анна Самойловна Берзер, она готовила все новомировские знаменитые публикации, включай Солженицына, вернула мне рукопись, исчерканную, с большими сокращениями; «Все, что я сняла, поможет роману пройти цензуру…» Меня просили смягчить текст. Я колебался, ввел новый персонаж. Но сюжет с групповым изнасилованием все же казался в то время слишком шокирующим. Я убедился, что и Берзер абсолютно точно предусмотрела, на что отреагирует Главлит. Мне объяснили, что моя вещь нуждается в «просветлении». Под удар попал даже такой невинный эпизод: героиня, неверующая, заходит в церковь помолиться.

Я отказался принять замечания, хотя мы буквально бедствовали. С 69-го года по 76-й меня по неизвестным причинам не печатали. Позже «Происшествие…» все же вышло, в изувеченном виде. По нему хотели снять фильм, но когда со сценарием появлялись на киностудиях, слышали одно: «Через наш труп!»

– «Альтиста» цензура тоже пыталась «усовершенствовать»?

– Была только одна просьба, но категорическая. Поменять цвет быка с красного на любой другой. Оказалось, Красным Быком за границей называли Ленина. У меня и в мыслях не было никакой политики, и я решил – пусть бык будет синий.

– Знаю, вашей жене, пришлось взяться за адскую работу – сделать сотни вклеек в рукопись, изгоняя «нехороший» цвет. А что спасло «Альтиста», в котором многие потом находили опасные политические параллели, от более суровой кары цензоров – должно быть, фантастичность?

– Многое спасло. «Крыша» Родиона Щедрина в первую очередь. Роман проходил в «Новом мире» три года. На каком-то этапе было решено, что необходим отзыв авторитетного человека. Поскольку герой – музыкант, обратились к Щедрину: лауреат Ленинской премии, секретарь союза композиторов. Начались семь месяцев ожидания, он никак не мог выкроить время. А когда прочитал, захотел написать предисловие.