Аристономия - Григорий Чхартишвили

– Зря робеешь, дура. – Дядя Володя его шлепнул по лбу – легонько, по-отечески. – Трясти мы будем людишек богатеньких, но необидчивых. Жаловаться они не побегут, потому что по революционному закону все ценности полагается сдавать рабоче-крестьянской власти. Кто не сдал – саботажник. Так что риска никакого нету. А бояться тебе надо, чтоб ты меня не рассердил. Я ведь работал, сведения собирал, первый адресок уже присмотрел. Нынче ночью и пойдем. Ты только бумаги добудь. А не добудешь – пеняй на себя. На кой мне тебя жалеть, если ты молока не даешь?

В тот же вечер принес ему Бляхин и мандат, и бланк. Как было не принести?

А ночью случилось такое, что забыть бы и не вспоминать никогда. Но разве забудешь?

Дядя Володя повел своего подельника (вот кем стал ответственный работник ЧК, член РСДРП Ф. П. Бляхин) в Измайловские роты, где проживал старший приказчик ювелирного магазина «Морозов» – бывший, конечно. Когда была национализация, у хозяина золота и камней не нашли, посадили как злостного укрывальщика ценностей, а во время террора шлепнули. Слезкин навел справки, пощупал, понюхал и пришел к заключению, что дурни чекистские не у того искали. Старший приказчик Лоскутов, верный морозовский пес, имел ключи от магазинного сейфа. Вот кого следовало за горло брать, но у товарищей мозгов не хватило.

Постучали в подъезд, громко. Через заколоченное досками стекло некогда богатой двери светился огонек. Видно было стол, укутанного в бабьи платки старичка-дежурного. Вместо оружия у ночного сторожа был гонг, каким раньше во время обеда прислугу из кухни подзывали.

– Открывай, старый черт! – заорал дядя Володя страшным голосом. – Открывай, ЧК! И не вздумай ваньку валять! А ну, живо!

Филипп вжал голову в плечи. С ума он сошел! Сейчас начнут из окон высовываться.

Но ни одна штора не дрогнула в темных окнах, нигде не загорелся свет. Наоборот – окна, которые светились, одно за другим стали гаснуть.

Старичок, забыв надеть очки, трясущимися руками отодвигал засов.

Слезкин ему бумагу в нос:

– Которая тут квартира шесть? Ясно. А ты из какой? Фамилию назови. Так, гражданин Зарецкий, ступай к себе и ожидай. Можешь понадобится в качестве понятого. Марш, я сказал!

Филипп предусмотрительно держался сзади, где потемнее. Когда дед, шлепая валенками, убежал к себе, дядя Володя махнул:

– Пошли!

Подниматься надо было на четвертый этаж. Слезкин громко топал – видно, нарочно. Несколько раз выругался по-матерному, тоже громко. Ничего не скажешь, грамотно себя вел. Никакие налетчики этак по-хозяйски не держатся.

В квартирах стояла тишина – мертвая.

– Открывай, Лоскутов! – замолотил дядя Володя в дверь с табличкой «№ 6». – Живо, контра, не то дверь высадим!

Бляхину доводилось бывать на настоящих обысках. Он каждый раз изумлялся, отчего люди слушаются и сразу же открывают. Куда торопятся? Ведь терять им уже нечего, а дверь, если крепкая, так просто не вышибешь.

Вот и Лоскутов этот открыл – минуты не прошло. Был он в бязевом исподнем, но в меховой жилетке и меховых же ботах. Бородатое белое лицо прыгало.

В гостиной дядя Володя предъявил удостоверение, шлепнул на стол постановление на обыск. Есть, говорит, у нас верное сведение, что прячете вы, гражданин Лоскутов, хозяйское золото. Отдавайте по-хорошему, не то сами знаете.

Приказчик, конечно, стал божиться, что ничего у него нету. Дядя Володя на него прикрикнул – не помогло.

Сам Филипп не вмешивался, стоял в сторонке и с каждой минутой всё сильнее нервничал. Знал: сейчас дядя Володя бородатого мордовать начнет.

Но у Слезкина было придумано иначе.

– Ладно, контра, – сказал он. – Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Иванов! Держи его на прицеле, глаз не спускай!

Прикрываясь ладонью – вроде как глаз зачесался, – Филипп взял приказчика на мушку, велел сесть лицом к стене. У Лоскутова крупно дрожали плечи, да и у Бляхина «наган» ходуном ходил. Еще неизвестно, кому было страшнее.

Из глубины квартиры, куда ушел дядя Володя, раздался непонятный шум, потом вроде как коза заблеяла или порось визгнул.

Лоскутов на стуле приподнялся, плачуще крикнул:

– Товарищ комиссар, мамашу только не трогайте! – да и сел обратно, потому что Филипп его по плечу рукояткой стукнул. Чтоб башкой не вертел, лица не увидал.

Загрохотало что-то, и в комнату вкатилась инвалидная коляска. В ней сидела сухая старушонка, закутанная в ватное одеяло. Это она, оказывается, блеяла-повизгивала. Седые волосенки, жидкие, на затылке стянуты в пук.

– Товарищ комиссар, у мамаши удар был. Она языка лишилась. На что она вам, товарищ комиссар?

Вскочил все-таки со стула приказчик, руки умоляюще сцепил и обернулся на Бляхина – может, тот заступится.

Филипп рожу скорчил, страшную. Это чтоб бородатый на него не надеялся и потом, если что, не опознал бы.

Дядя Володя взял со стола цигарку, их там у хозяина лежало штук десять, аккуратно свернутых. Зачем взял? Ведь не курит и никогда не курил, всегда говорил: от табака здоровью гибель.

Однако сунул в рот и спичкой запалил. Видно, и у него тоже нервы, подумалось Бляхину.

Только не угадал он. Попыхтев и распалив цигарку, Слезкин затягиваться не стал, а прижал огненным концом старушке под глаз. Она замычала, одной рукой махнула, и половина лица – глядеть жутко – перекосилась, а другая осталась неподвижна.

– А-а-а! – дико завопил Лоскутов, будто это его прижигали. – Звери! Нате, подавитесь! Всё забирайте!

Кинулся к окну, схватился двумя руками за подоконник, дернул – и снял фальшивый обод. Под ним открылась пустота.

Дядя Володя подмигнул Филиппу: то-то, знай наших!

– Давай, что там у тебя?

Взял у хозяина жестяную коробку из-под печенья. Открыл, позвякал пальцем.

– Врешь, сволочь. Мелочевка это. Где бриллианты? Должен быть еще тайник.

Лоскутов вытирал слезы.

– Нету больше ничего. Христом-Спасителем клянусь.

– Ну гляди…

Дядя Володя снова запыхтел папиросой, разжигая ее поярче. Старушка зажмурилась. На щеке у ней багровел ожог.

– Не тронь мамашу!

Растопырив руки, приказчик бросился на Слезкина. Тот легко, не переступив ногами, увернулся от неуклюжего удара, вынул из кармана пистолет и с хрустом впечатал рукоятку в висок ополоумевшему хозяину. Лоскутов повалился лбом в паркет и не шелохнулся.

У Бляхина в горле встала икота, но наружу не выходила – распирала изнутри.

– Дрянь дело, – печально молвил дядя Володя. – Коли он матерь не пожалел и драться кинулся, значит, и правда нет у него больше ничего. Я ведь, брат, полную разработку провел. Лоскутов этот холостой, всю жизнь при мамке, сухарь человек, никого кроме нее не любит. Выходит, бриллианты все-таки Морозов где-то припрятал. Надо будет к вдове его наведаться. Адресок у меня есть. Завтра еще бланк принесешь, сходим.

Филипп подумал: зачем это он сейчас рассказывает? Приказчик, может, только притворяется, что без сознания. И старуха, хоть безъязыкая, но рука у ней одна шевелится – возьмет и на бумаге всё пропишет.

А дядя Володя наклонился, пощупал приказчику шею.

– Помнит рука науку. Добавки не требуется. Готовый.

Бляхин ахнул:

– Убили?!

– Ты что, думал, я стану свидетелей оставлять? Не бойсь, дактилоскопии нынче не снимают. Нет свидетелей, нет и расследования. Золотое времечко.

Старуха как услышала, что сын убит, опять замычала. Но не долго это продолжалось. Подошел к ней Слезкин, двинул рукояткой в висок – и откинула инвалидка голову набок.

Не сдержался Бляхин, вскрикнул. Не мог он видеть, как людей убивают, – знал это за собой. Однажды, по службе, пришлось на расстреле присутствовать, так опозорился, вырвало. И там ведь заранее знал, а смотрел издали. Здесь же убийство случилось в двух шагах, безо всякого предуведомления.

В секунду, когда рукоятка опустилась на белую, словно одуванчик, голову, где-то вдруг затренькал марш про крейсер «Варяг». Филипп испугался, не мозги ли от ужаса набекрень съехали.

– Откуда это? – удивился дядя Володя. – Часы, что ли? – Наклонился над мертвым приказчиком, достал из кармана что-то блестящее. – Так и есть. Золотые.

Щелкнул крышкой, и марш умолк. А часы Слезкин сунул за пазуху.

– Что дрожишь? Уходим.

Спускаясь вниз, дядя Володя опять грохотал и матерился. Около второй квартиры, куда убежал дежурный старичок (на табличке была гравировка «Д-р Зарецкий»), Слезкин остановился, почесал затылок.

– Ладно, – сказал, – хрен с ним. Очков он не надевал, стекла толстые. Слепой, как крот. Пускай живет. Айда ко мне, делить будем.

Долго шли под косым ветром, сквозь снег пополам с дождем на зады Николаевской-товарной, где теперь проживал дядя Володя. Он занял пустующий домишко сторожа, в прежние времена приставленного к складам. Но товару не было, склады стояли пустые, сторож давно съехал – устрашился ночевать один в глухом месте. А дядя Володя шутил, что бандитов не боится, потому что он сам теперь «уголовный элемент».