Своей дорогой - Эльза Вернер

Он внезапно замолчал и скрылся за большим креслом, потому что доктор, не терпевший намеков на свои седеющие волосы, грозно двинулся к нему.

— Я запрещаю тебе подобные язвительные выражения! — крикнул Гагенбах в ярости. — Серебрить голову! Сколько же, по-твоему, мне лет? Ты, вероятно, воображаешь, что дядюшка, наследником которого ты являешься, скоро отправится на тот свет? Я еще не собираюсь, заруби себе на носу! Теперь я пойду с твоей ерундой к фрейлейн Фридберг, а ты можешь тем временем дать Волю чувствам, волнующим твою юношескую грудь. Это будут премиленькие диалоги!

— Дядя, ты не имеешь права насмехаться над моей любовью, — несколько робко сказал Дагоберт из-за кресла, но доктор был уже за дверью и шел в свою комнату за шляпой и палкой.

— Серебрить голову! — бурчал он. — Глупый мальчишка! Я тебе покажу мое «давно остывшее сердце»! Ты меня попомнишь!

Он стремительно зашагал к господскому дому. Когда вошел доктор, Леони Фридберг сидела за столом и дописывала письмо. Она с удивлением взглянула на него.

— Это вы? Я думала, что это Дагоберт; обычно он очень аккуратен.

— Дагоберт не придет сегодня, — отрывисто ответил Гагенбах. — Я подверг его домашнему аресту. Проклятый мальчишка!

— Вы слишком строги к молодому человеку и обращаетесь с ним, как с ребенком, тогда как ему двадцать лет.

Доктор сердито продолжал:

— Он опять выкинул безбожную штуку. Я с удовольствием умолчал бы о ней, чтобы избавить вас от неприятности, но ничего не поделаешь, вы должны все знать! — И, достав из кармана сюртука поэтические излияния своего племянника, доктор со зловещей миной передал их Леони, сказав: — Читайте!

Леони прочла стихи с начала до конца с непонятным спокойствием, на ее губах даже дрогнула улыбка.

Доктор, тщетно ожидавший взрыва негодования, счел необходимым помочь ей.

— Это стихотворение, — пояснил он, — и оно посвящено вам.

— По всей вероятности, так как тут стоит мое имя. Надо полагать, это произведение Дагоберта?

— А вам это, кажется, приятно? — рассердился Гагенбах. — По-видимому, вы находите совершенно в порядке вещей, чтобы он был «у ваших ног» — так сказано в этой мазне.

Леони, все еще улыбаясь, пожала плечами.

— Оставьте своему племяннику его юношеские мечты, они не опасны. Право же, я ничего не имею против них.

— Но я имею! Если глупый мальчишка еще хоть раз посмеет воспевать вас и приносить к вашим ногам чувства, волнующие его юношескую грудь, то…

— Что вам-то до этого? — спросила Леони, пораженная таким взрывом горячности.

— Что мне до этого? Ах, да, вы еще не знаете! — Гагенбах вдруг встал и подошел к ней. — Посмотрите на меня, фрейлейн Фридберг.

— Я не нахожу в вас ничего особенно замечательного.

— Я и не хочу, чтобы вы находили меня замечательным. Но ведь у меня довольно сносная внешность для моих лет?

— Совершенно верно.

— У меня выгодное место, состояние, нельзя сказать, чтобы маленькое, и неплохой дом, который слишком большой для меня одного.

— Я нисколько не сомневаюсь во всем этом, но…

— А что касается моей грубости, — продолжал Гагенбах, не обращая внимания на попытку прервать его, — то она только внешняя, в сущности я настоящая овца.

При этом заявлении Леони весьма недоверчиво посмотрела на доктора.

— Одним словом, я человек, с которым можно ужиться, — с чувством собственного достоинства заключил доктор. — Вы этого не находите?

— Конечно да, но…

— Хорошо, так скажите «да», и дело с концом!

Леони вскочила со стула и густо покраснела.

— Что это значит?

— Что значит? Ах, да, я забыл сделать вам формальное предложение, но это нетрудно исправить. Итак, я предлагаю вам свою руку и прошу вашего согласия… по рукам!

Доктор протянул руку, но избранница его сердца отскочила назад и резко ответила:

— Вы не должны поражаться тем, что я так удивлена, право, я никак не считала возможным, чтобы вы удостоили меня таким предложением.

— Вы хотите сказать потому, что у вас есть «нервы»? — как ни в чем не бывало, произнес Гагенбах. — О, это пустяки, от этого я вас отучу, на то я врач.

— Мне очень жаль, что я не могу помочь вам в вашей практике. Такой холодный ответ озадачил доктора.

— Не должен ли я понять это так, что вы оставили меня с носом? — протяжно спросил он.

— Если вам угодно так называть это, то, действительно, таков мой ответ на ваш необычайно нежно и деликатно предложенный вопрос.

Лицо доктора вытянулось. Он не считал нужным соблюдать какие-то церемонии, делая предложение; он знал, что, несмотря На свои годы, представлял собой «партию» и что любая из его знакомых дам с готовностью разделила бы с ним его состояние и положение в обществе; и вдруг здесь, где его предложение, без сомнения, являлось большим счастьем, на которое эта лишенная средств девушка едва ли смела надеяться, оно было отвергнуто. Он думал, что ослышался.

— Так вы в самом деле отказываете мне?

— Мне очень жаль, но я вынуждена отказаться от предложенной мне чести.

Гагенбах смотрел то на Леони, то на портрет, висевший над столом; наконец досада прорвалась наружу.

— Почему? — повелительно спросил он.

— Это, надеюсь, мое дело.

— Извините, мое! Раз я остаюсь с носом, то хочу знать, по крайней мере, почему. Между нами что-то стоит — воспоминание, юношеская любовь, ну, словом, вот тот! — и он указал на портрет с траурной лентой.

Леони молчала, но по ее щекам вдруг заструились горячие слезы.

— Я так и думал! — сердито закричал доктор. — Но я не позволю так оттолкнуть себя! Кто был этот двоюродный брат? Где он жил! Как он попал в Африку? Хоть это я могу узнать?

— Если вам это кажется столь важным, — Леони попыталась сдержать слезы, — пусть будет по-вашему. Да, Энгельберт был моим женихом, и я вечно буду его оплакивать. Он был домашним учителем в семье, где я была гувернанткой, наши сердца встретились, и души слились воедино.

— Весьма трогательно! — буркнул доктор, но, к счастью, так тихо, что Леони не разобрала.

— Энгельберт уехал в Египет в качестве компаньона; там на него точно нашло откровение, и он решил посвятить остаток жизни миссионерству. Он великодушно вернул мне мое слово, но я не приняла его и объявила, что готова разделить с ним его тяжелую, полную самопожертвования жизнь. Этому не суждено было сбыться! Он еще раз написал мне перед отъездом в Африку, а потом… — голос Леони прервался рыданиями, — потом я уже ничего больше о нем не слышала.

Гагенбах испытывал чувство жгучего удовлетворения, убедившись, что упомянутый жених, просветитель язычников, в самом деле умер или пропал без вести. Объяснение смягчило его досаду и лишило полученный им отказ всякого обидного оттенка. Доктор успокоился.