Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан

Полистрат. Прекрасный, в особенности когда он будет завершен до мельчайших подробностей.

7. Я говорю это потому, что ты, почтеннейший художник, создавая свое изваяние, упустил все-таки еще одну сторону прекрасного, хотя с таким старанием соединил в нем все остальное.

Ликин. Какую же это?

Полистрат. Немаловажную, дорогой мой, если ты не думаешь, что мало содействуют красоте целого краски, передающие должным образом цвет каждой его части: надо, чтобы черным было точно все, что черно в действительности, и белым — что бело, и чтобы румянец расцвел, где следует, и так далее. Я боюсь, что самого-то главного нам еще и не хватает.

Ликин. Откуда же нам это бы взять? Я думаю, не пригласить ли нам живописцев, в особенности тех из них, кто прославился искусством смешивать краски и уменьем надлежащим образом накладывать их? И, конечно, должен быть приглашен Полигнот и знаменитый Эвфранор, и Апеллес, и Аетион. Художники разделят между собою работу: Эвфранор пусть напишет волосы того же цвета, как у Геры, Полигнот — замечательные брови и румянец, проступающий на щеках, как у Кассандры, которую он изобразил в сокровищнице в Дельфах; он же пусть выполнит одежду, отделав ее до тончайших подробностей так, чтобы одежда, насколько нужно, прилегала к телу, но в большей своей части развевалась свободно. Остальное тело пусть изобразит Апеллес, прежде всего, по образцу своей Пакаты — не слишком бледным, но просто полнокровным. Губы же пусть создаст Аетион — как у Роксаны.

8. Но всем предпочтем мы лучшего из живописцев, включая Эвфранора и Апеллеса, именно — Гомера: краска, которую он наложил на бедра Менелая, сравнив их со слоновою костью, слегка окрашенной пурпуром, пусть будет господствующим оттенком в нашей картине. Тот же Гомер пусть напишет глаза, сделав «волоокой» ту, о которой мы сейчас говорим. Вместе с ним пусть примет участие в работе и фиванский поэт, чтобы изготовить стрельчатые ресницы. А Гомер ей даст и "ласковую усмешку", и "белые локти", и "розовые персты" и сделает ее полным подобием "золотой Афродиты" с гораздо большим правом, чем дочь Бриса.

9. Так вот, все это сработают мастера ваяния, живописи и слова. Но тот цветок очарованья, который распускается над всем этим, тот хоровод, который ведут вокруг нее все Хариты и все Эроты, — кто в силах передать?

Полистрат. Необыкновенные какие-то вещи рассказываешь ты, Ликин! Поистине это, должно быть, что-то неземное, упавшее к нам с неба, от Зевса… А что она делала, когда ты ее увидел?

Ликин. В руках женщина держала книгу, свернутую надвое. Вторую половину она, по-видимому, еще собиралась читать, первую же прочла. В то время как она проходила мимо меня, она разговаривала с некоторыми из спутников, — не знаю о чем, так как говорила она вполголоса. Однако она улыбнулась, Полистрат, и я увидел ее зубы. Ах, как рассказать тебе? Они были такие белые, такие ровные, один к другому, как на подбор. Если когда-нибудь пришлось тебе видеть прекрасное ожерелье из самых сверкающих ровных жемчужин, — так в ряду расположились эти зубы. И еще усиливалась их красота алым цветом губ: зубы являлись взорам подобно сверкающей слоновой кости Гомера; ни один не был шире другого, ни один не выступал, не отделялся от других, как бывает обычно, но все были равно безукоризненны, одного цвета, одной величины, одинаково примыкая друг к другу, — вообще настоящее чудо и зрелище, превосходящее всякую человеческую соразмерность форм.

10. Полистрат. Довольно! Я понял, и мне совершенно ясно, кто эта женщина, о которой ты говоришь: я узнал ее по указанным тобою признакам и по ее родине. Ты говорил ведь, что за ней следовало также несколько евнухов?

Ликин. Именно так, и кроме того — воины.

Полистрат. Преславная супруга императора, друг мой, вот кто эта женщина!

Ликин. А как же имя ей?

Полистрат. Имя также полно высокого изящества и прелести: ее зовут, как ту знаменитую красавицу, жену Абрадата. Ты знаешь его, ибо не раз слушал, как восхвалял Ксенофонт скромность и красоту этой женщины.

Ликин. Знаю! И мне кажется, я вижу ее перед собою всякий раз, как, читая, дойду до этого места, и почти слышу, как говорит она то, что вложил ей в уста историк. Кажется, я вижу, как снаряжала она супруга, вижу такою, какою была она, провожая его на битву.

11. Полистрат. Но ты, мой дорогой, видел ее лишь раз, как мимолетную молнию, и, естественно, хвалишь то, что первое бросается в глаза, — я разумею ее телесную красоту. Но ты не был зрителем высоких качеств души ее и не знаешь, как она прекрасна, гораздо прекраснее и богоподобнее, чем ее тело. Но я это знаю, будучи хорошо знаком с ней. Я не раз беседовал с ней, являясь ее земляком. Ты знаешь сам: нрав кроткий и любвеобильный, великодушие, скромность и воспитанность я ставлю выше красоты, ибо эти достоинства заслуживают того, чтобы предпочесть их телесным. Нелепо и смешно было бы противное, как если бы ктонибудь стал дивиться одежде, забывая о теле. Совершенная же красота, полагаю, состоит в том, чтобы воедино слились добродетель души с соразмерной красотою тела. Я без труда мог бы указать тебе много женщин, обладающих счастливою наружностью; но в остальном они оскорбляют свою красоту: стоит таким женщинам произнести одно слово, и красота блекнет и увядает, опозоренная, обезображенная, не по заслугам связанная с негодною госпожою — душой. И такие вот женщины похожими кажутся мне на святилища египтян: и у них ведь самый храм прекрасен и величествен, камнями драгоценными разубран, золотом и росписью расцвечен, но внутри, если будешь стремиться увидеть само божество, предстанет обезьяна, ибис, козел или кошка. Таких женщин можно часто видеть. Итак, недостаточно одной красоты, если не приукрашена она достойным убором, — я разумею, конечно, не пурпурную одежду, не драгоценные ожерелья, но то, о чем только что говорил, — добродетель: благоразумие, скромность, благорасположение к людям и все остальные качества, составляющие пределы добродетели.

12. Ликин. Ну что же, Полистрат: воздай мне словом за слово, полной мерой, как говорится, или даже с избытком, — ты ведь в состоянии это сделать! Нарисовав как бы изображение души ее, покажи мне, чтобы мое удивление перед нею не останавливалось на половине.

Полистрат. Нелегкое, друг мой, состязание ты предлагаешь мне: ведь не одно и то же — хвалить ли то, что у всех на виду, или невидимое сделать зримым при помощи слова. И мне тоже, я думаю, понадобятся сотрудники для создания этого изображения, и при этом не одни лишь ваятели или живописцы, но и философы, чтобы по их образцам воссоздать мое изваяние и представить его исполненным по всем правилам старинного мастерства.

13. Итак, за работу! Прежде всего, ее голос певуч и звонок, и Гомер, пожалуй, скорее про нее сказал бы свое "слаще меда речь с языка", чем про знаменитого старца из Пилоса. Звук ее голоса чрезвычайно мягок: он не настолько низок, чтобы приближаться к мужскому, и не чрезмерно нежен, чтобы казаться слишком уж женственным и вовсе расслабленным; он напоминает голос юноши еще не возмужавшего, — сладостный, ласковый, с нежною вкрадчивостью овладевающий слухом, так что, даже если умолкнет она, напев голоса продолжает звучать и какой-то обрывок его все еще живет в твоих ушах и, звеня, вьется около, словно отголосок, длящий впечатление слуха и оставляющий в душе следы слов, успокаивающих и полных убедительности. Но когда этим прекрасным голосом она начнет петь, в особенности под сопровождение кифары, тогда наступает время немедля умолкнуть зимородкам, цикадам и лебедям: ибо по сравнению с ней недостойной Муз становится всякая песня. Даже дочь Пандиона, и та покажется невеждой в искусстве песнопенья, как бы ни были громогласны издаваемые ею звуки.14. Сам Орфей или Амфион, больше всех других певцов умевшие пленить слушателей до того, что даже бездушные вещи увлекали они своей песней, если бы услышали ее, — я уверен, бросив свои кифары, стали бы они подле певицы безмолвными слушателями. Безукоризненное соблюдение строя, ни малейшего нарушения ритма, совершенно точно размеренное дыхание, то повышающее, то понижающее звук, уменье настроить кифару в лад песне и заставить удары плектра вторить движениям рта, мягкость в касаниях пальцев и изящная гибкость мелодии, — откуда могло бы взяться все это у знаменитого фракийца или у пастуха, который, бродя со своими стадами по Киферону, между делом упражнялся в игре на кифаре? И если когда-нибудь, Ликин, доведется тебе услышать ее поющей, — ты испытаешь на себе не только силу Горгон, о которой говорил, обратившись из человека в камень, но изведаешь и власть Сирен, узнаешь, что это была за власть. Да, я знаю: ты не сойдешь с места, зачарованный, забывший и родину, и своих близких. И если ты воском закроешь себе уши, то и сквозь воск проникнут в тебя звуки мелодии. Такова эта песня, Терпсихорой, должно быть, Мельпоменой или самой Каллиопой внушенная, бесчисленные и многообразные несущая в себе очарования. Одним словом, представь себе, что ты услышишь такую песню, какая подобает подобным устам, какой приличествует исходить через такие зубы. Ты сам видел ту, о ком я говорю, — значит, можешь представить, будто и слышал ее…