Русский крест - Святослав Рыбас

- Это в Скадовске тебя растревожили, - заметил Симон. - Да еще этот шакал Винтергауз! А если разумно посмотреть на дело, то нечего тебе волноваться - наше Общество защитит тебя. В конце концов я сам тебя защи... - Он запнулся, не зная, как лучше сказать: "защитю" или "защищу", и, не справившись с трудностями русского языка, закончил по-другому: - Тогда я сам тебя защи... - но непослушный язык снова выставил ту же ловушку, Симон спросил:

- Как правильно сказать?

- Говори как угодно, только от души, - посоветовала Нина.

- Я не обманываю тебя, честно слово, - сказал он. - У нас с тобой одни интересы, разве ты забыла?

Она вспомнила, как он бросил ее в Константинополе, вспомнила крыс в гостинице, предостережения Ванечкина насчет французского доброхотства, и улыбнулась Симону обольстительной улыбкой.

- Симошенька, дорогой, как хорошо ты придумал - пообедать! - пропела она, окончательно решив разыскать англичанина и уйти от опеки русско-французов.

- Умница, - похвалил Симон.

Если бы он знал, что в ее памяти ожил рассказ Ванечкина о вызове на дуэль маркиза дю Пелу!

- Я не умница, я воительница, - лукаво ответила Нина. - Ну идем?

* * *

Неспроста константинопольская дыра привиделась ей. Тогда она рвалась на родину, уповала на русского Бога, сурового и всепрощающего, а что получила? Родине она не нужна. Бог отвернулся, хотя и сулил во Владимирском соборе защиту. Остался русский крест - одна перекладина европейская, вторая печенегская. Славно ли повисеть на таком?

В ресторане по-прежнему пели безумно-отчаянно:

Беженцы, беженцы, что мы будем делать,

Когда настанут зимни холода?!

Интеллигенты искали ответа на вопрос: как покаяться? Чем замолить свой грех против святой веры?

Священник Сергий Булгаков, бывший член Государственной Думы, утверждал, что интеллигенция впала в великий грех, когда стала отрицать Бога, и через этот грех в народе пробудилась тяга к самоуничижению.

Обыватели мало чему верили и терпеливо ждали, чем же все кончится. Напрасно "Вечернее слово" призывало: "Не стыдитесь быть русскими!" Напрасно Кривошеин стремился центр жизни переместить в толщу народных масс. Напрасно французский премьер называл Врангеля первым деятелем русского антибольшевистского лагеря, который понял, что в России все-таки произошла революция, - в Крыму мало кто его услышал.

В театре "Ампир" демонстрировался итальянский боевик "Сказки Востока (игра со смертью), и в этом названии отражались ощущения настоящих, а не воображаемых народных масс.

Где-то в глубине надломилось. Армия еще была жива и делала свое дело, не ведая, что обречена. Только и в ней - усталость, едкая мысль: больше не за что воевать.

Врангелиада дошла до края и должна была либо низринуться в пропасть, либо вступить на путь военной диктатуры.

Артамонов, приходя после встреч с инвалидами, работающими в мастерской Союза увечных воинов, говорил Нине, что все военные страшно злы на спекулянтов, и предсказывал перемены.

Что могло быть? Застрелят Главнокомандующего, как в марте застрелили генерала Романовского? Или он откажется от поста, как генерал Деникин? Или разгонит либералов-советчиков и совершит переворот?

Все уже было - и убийства, и перевороты, и предательство союзников.

Что же еще могло произойти?

Севастополю начинали грезиться сны Константинополя.

Одиночество уже грозило Нине, заставляло вспоминать Галатскую лестницу и торгующих русскими банкнотами прохиндеев.

- Что ты зажурилась, золотко мое? - спрашивала у нее Осиповна. - Он вже там у Господа нашего Бога, ему не больно. Мне мой сынок приснился - голый, медную кружку держит. Вбилы его, видно. Зараз всех повбивает.

Утешения Осиповны заканчивались предсказанием и Нининой гибели.

По вечерам к Нине больше не приезжали веселые компании, не оглашали песнями садов, не привозили праздничного задора.

Шел сухой деловитый сентябрь. Никаких праздников не было. Да и кому праздновать, если в Крыму нет общества, а все перемешано и разорвано? Из Парижа приехали представители русско-еврейского финансового и промышленного мира Чаев, Животовский, Барк, Федоров, присматривались, примерялись к новой иллюзии. Эта иллюзия, скрепленная привычным аппаратом управления с отделениями и канцеляриями, по-прежнему производила надежды.

Нина не знала, куда повернется крымский финансовый корабль, на переговоры у Кривошеина ее не звали. Но она догадывалась, что Чаев и Животовский будут стремиться отпихнуть Симона и Винтергауза, чтобы встать к рулю, а уж ей от этого лучше не будет.

Не потому ли все призывы о защите русских интересов наталкивали на непонимание, что их некому было поддержать, кроме таких бессильных деятелей, как Нина?

Впрочем, нет, думала она, армия тоже поддерживает, только при этом душит.

Напечатанный еще в мае "Вечерним словом" приговор подтвердился к сентябрю в полной мере: "Мы приобрели уже устойчивую славу нации, лишенной национальной гордости, и попали в положение беднейших родственников".

Почти как предсказания Осиповны, кругом клубился туман. Выныривала из него жизнерадостная курносая физиономия британца, манила освобождением и сулила сотни тысяч. Нина настаивала на оплате в фунтах, расписывала достоинства угля и запасы пластов. Но он хотел всучить ей "колокольчики".

- Это ваше последнее слово? - спросила Нина. - Тогда - к чертям!

- Вы нашли других покупателей? - спросил британец.

- А как вы думаете? С каждым днем армия идет дальше и дальше.

- Это они толкают вашего генерала! - со злостью произнес Винтергауз. Что ж, вы можете все потерять...

- Или все получить, - сказала она.

Неизвестно, что ей больше придало силы, собственная гордость или успехи кутеповской армии, занявшей Александровск, и Донского корпуса в Донбассейне.

А Винтергаузу нечего было отвечать, и он пока отстал от нее.

Но если завтра добровольцы и донцы отступят? Нина думала над этим, решила: все равно не уступать.

У нее оставался магазин, где Алим неторопливо торговал виноградом, яблоками и немного - мукой. Значившееся на вывеске "Русский кооператив" соответствовало скромности предприятия и вызывало в Нининой душе горестную усмешку. Алим пытался взбодрить хозяйку, чтобы она забыла Скадовск и занималась магазином. Должно быть, он привязался к ней, и она, как ни странно, чувствовала его почти соплеменником, будто его черная низкая каракулевая шапочка с полумесяцем была казачьей папахой.

Однажды она склонилась над ящиком с виноградом, упершись рукой в колено, и выбирала прохладные, чуть матовые от пыльцы кисти, как вдруг что-то почувствовала и обернулась.