Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Доклады мои имели неожиданный успех. Пришлось прочитать еще и седьмой доклад, который почти полностью состоял из чтения стихов и собрал еще больше публики, чем остальные. Нагло объявив себя начинающим писателем, я катался как сыр в масле.

Моя сестра Лиза тем временем опять покинула родительский дом в Митаве. Она развелась со своим первым мужем и приехала в Тарту, чтобы выйти замуж за Эрика Фельдмана.

Вроде бы все было за то, чтобы я акклиматизировался в Тарту, но, несмотря на все успехи, я не чувствовал себя здесь уютно. Карманы моего плаща полнились любовными письмами, которые мне совали после докладов, но для меня это не имело значения: ослепленный пафосом поэтических грез, я не хотел — надо ли говорить: слава Богу? — слишком размениваться на доступный мелкий флирт. Мой ангел-хранитель и в этом случае был начеку. Так что, не чувствуя себя ничем ни к чему прикованным, я в самом радужном настроении отправился снова в Петербург.

Семейство Блоков, вернувшись с дачи, поселилось в новой квартире. То была сенсация. Блок стал самостоятельным! Да как же это было возможно, чтобы этот избалованный маменькин сынок мог добровольно расстаться с атмосферой материнского дома?

Они устроились в маленькой, куда более скромной квартире на третьем, если не ошибаюсь, этаже. Спальня, крошечная столовая и небольшой кабинет. Все очень просто, но вполне уютно.

Блоки настояли на том, чтобы я поселился у них; спал я на кушетке в кабинете.

Ах, какие же сенсационные новости меня ожидали!

После того как «Балаганчик» был напечатан в «Факеле» Чулкова и вызвал столько шума и крика, Блок увлекся театром и написал еще две лирических пьесы. «Балаганчик» готовила к постановке Вера Комиссаржевская, возглавлявшая ведущий театр новых сил. В помощниках у нее был Всеволод Мейерхольд.

Все это сблизило Блока с театральными кругами Петербурга. И, среди прочего, привело к тесной дружбе с актрисой Натальей Николаевной Волоховой. Любовь Дмитриевна, посмеиваясь, заметила по этому поводу: Волохова очень красива и для поэтов очень опасна.

Выяснилось, что Волохова провела несколько недель в их квартире — и спала на той самой кушетке, что и я! То было замечательное время, и Саша (Блок!) написал много новых стихов. Да, да, ей, Наталье Николаевне посвященных. Прекрасных стихов.

Некоторые из этих новых произведений он мне прочитал. То был снежный вихрь из любовных признаний, с ритмом, местами просто захлебывающимся от чувств. В то же время то были не спонтанно вырвавшиеся стихи по случаю, о, нет, многие из них обладали небывалым совершенством формы и образной новизной. Иногда они были, быть может, чуть странными по интонации. Иногда — слишком личными. Но неизменно — волнующими.

Что же тут произошло? Любовь Дмитриевна была спокойна и неколебима. Как бы ничего и не случилось — хотя ведь явно что-то случилось.

Блок, прежде само спокойствие, был чем-то взволнован и нервничал. По временам вдруг вскакивал ни с того ни с сего. Подолгу стоял у окна. И хотя взгляд его по-прежнему был тверд и прям, а речь по-прежнему четка и лапидарна, но я-то ясно видел, что с ним что-то случилось.

Но как бы там ни было, оба они не думали расставаться.

Странно. Что же могло произойти во время этой жизни втроем? Не мог же Блок изменить своей белокурой красавице Любе? Этого невозможно было даже представить!

6 Зак. 54537

Петербургские театральные круги были мне тогда неизвестны. С ними я познакомился позже, и отчасти весьма близко. Волохову же, которой Блок посвятил столько стихов из «Снежной маски», я видел лишь мельком. Не могу утверждать, что она мне понравилась. Она была полной противоположностью Любы Блок, худющей брюнеткой, склонной к аффектам и позе. Хотя мне, конечно, известно, что тут могут быть, как говорится, нюансы и что можно любить блондинку Любу и в то же время находить свое удовольствие в брюнетке Наталье.

Я пробыл у них всего несколько дней, но то были счастливые дни, и я мог убедиться, что мы не только не отдалились друг от друга за это время, но сумели еще больше сблизиться. Я бы никогда не поверил, что это может когда- нибудь измениться, — настолько мы все трое были откровенны друг с другом.

После эксперимента в Тарту мне захотелось его повторить. Однако это было возможно лишь там, где я мог рассчитывать на признание в качестве немецкого писателя, то есть, скорее всего, в Германии.

Вальтер продал свою мебель, уехал вместе со своей женой в Мюнхен и снял там квартиру в Золльне.

В Мюнхене находились и д-р Блей, и Корфиц Хольм; Хесселя, к сожалению, уже не было, но Карл Шлосс был там. Итак, в Мюнхен?

Новые возможности открывались благодаря «Литературному эху».

В этом журнале, выходившем дважды в месяц и наилучшим образом информировавшем своих читателей о новинках мировой литературы, поэт Ганс Бетге распространил свой призыв ко всем переводчикам поэзии связаться с ним, так как он планирует издание всемирной поэтической антологии. Еще из Тарту я не без важничанья написал, что готов участвовать в его проекте своими переводами как старых, так и новых русских поэтов, но при том условии, если переводчиком всего русского отдела буду я один. Тогда Бетге затребовал пробные переводы и, ознакомившись с ними, сообщил, что принимает мои условия. Какой гонорар он предлагает и как велик должен быть русский раздел, он не сообщал, да это меня и не очень интересовало. Однако же сроки сдачи рукописи неумолимо приближались и мне срочно требовался переписчик с хорошим почерком. Отец был самым подходящим человеком в этом деле, и я обратился к нему со своей просьбой. И он немедленно согласился помочь мне совершить этот прыжок в большой мир. О чем он думал, переписывая вирши, судить не берусь; видимо, он не раз качал своей ставшей совсем серебряной головой. По правде говоря, я и до сих пор не перестаю удивляться тому, что Ганс Бетге, который был тонким критиком и испытанным автором «Инзеля», с такой готовностью принял мои самонадеянные условия.

От Франца Блея также пришло приглашение присылать поэтические переводы для его ежеквартальника «Опал».

О том, что это предельно эротизированное издание, я не ведал, мне было довольно знать, что там печатаются такие поэты, как Рудольф Александр Шрёдер и Макс Брод. Со Шрёдером я, благодаря Блею, находился в переписке, он прислал мне великолепно отпечатанные сборники своих стихов, которые произвели на меня огромное впечатление. Прежде всего это касается его «Сонета к усопшей» — тем более что сонет был той формой, которой я уделял особое внимание.

Наконец-то и Брюсов прислал мне свой сборник рассказов «Ось земли», и эти новеллы настолько понравились мне, что я попросил его авторизовать мои переводы для предполагаемого немецкого издания. И его согласие было получено. Хотя никакой легитимностью оно в юридическом смысле не обладало, ибо русская книжная продукция не была защищена, поскольку Россия не подписала Бернскую конвенцию (и не сделала этого до сих пор). Для России в том была своя хорошая сторона, ибо страна нуждалась в научной литературе и могла пользоваться ею сколько угодно без какой-либо платы.