Последняя реликвия - Эдуард Борнхёэ

Аббатиса Магдалена была женщина строгая, с твердым характером, ее ничто не могло испугать. Происходя из старинного немецкого рода, она твердо верила в непоколебимую мощь и силу своих соотечественников и презирала русских; в эстонцах же она видела только рабов. С начала великой войны городские власти неоднократно требовали удаления из монастыря его обитателей, чтобы превратить монастырь в крепостной заслон против русских, но аббатиса об этом и слышать не хотела; она даже не приняла шведского отряда, предложенного ей для защиты монастыря, так как, с одной стороны, не верила, чтобы какой-либо враг осмелился посягнуть на монастырь, а с другой стороны, усматривала в предложении шведского отряда хитрую уловку таллинских бургомистров — своего рода троянского коня. Ее уверенность в неприступности монастыря повлияла и на Мённикхузена. Когда он пожаловался на свое несчастье, аббатиса сказала: «Отдай Агнес на полгода под мой надзор, и я превращу ее в ягненка». Барон Мённикхузен, правда, пожал плечами и с некоторым сомнением улыбнулся — он никак не мог представить Агнес в образе ягненка, — но в глубине души он все же надеялся на хороший исход дела, зная благочестие и святость аббатисы, зная волю ее и крепость духа; на свою отцовскую власть он уже не возлагал никаких надежд. Старый рыцарь предоставил аббатисе полную свободу действий, поставив лишь единственным условием, чтобы Агнес не обратили в католичество и не уговаривали стать монахиней.

В монастыре для Агнес отвели комнату более просторную и светлую, чем кельи монахинь; из высокого окна открывался красивый вид на залив, на другом берегу которого стены и островерхие башни Таллина вставали, казалось, прямо из воды. Агнес должна была присутствовать на ежедневных богослужениях и молитвах в церкви, а также участвовать в общих трапезах монахинь и молиться, молиться в своем покойчике. И она все это охотно исполняла, так как все же видела человеческие лица и вместе с тем никто не приставал к ней с расспросами, как это беспрестанно случалось в городе; к тому же у нее было о чем помолиться, о чем попросить Всевышнего.

В течение нескольких недель Агнес вполне свыклась с монастырской жизнью — со строгим распорядком, со всевозможными ограничениями, с простой пищей. Юная баронесса занималась рукоделием, много читала, много молилась Богу и денно и нощно думала о Гаврииле. Если она вначале и испытывала тайный страх перед «воспитательными приемами» тетки, то теперь, пообвыкшись, поняв аббатису и намерения ее, в глубине души просила у нее прощения, надеясь, что та однажды оставит ее в покое.

Аббатиса навещала свою племянницу редко, говорила с ней мало, но смотрела на нее каким-то пристальным, сверлящим взглядом, будто хотела своим взором проникнуть в душу Агнес.

Однажды аббатиса велела призвать Агнес в свою келью — она жила так же скромно, как и все монахини. Агнес пошла к ней, не предчувствуя ничего дурного. Войдя в келью, девушка вдруг оробела, потому что желтое морщинистое лицо святой женщины было холодно как лед, а взгляд подобен жалу.

— Садись сюда и слушай, я должна с тобой поговорить, — сказала настоятельница, указывая на низенькую скамеечку у своих ног.

Агнес послушно села.

— Я уже несколько недель наблюдаю за тобой и достаточно тебя изучила. Теперь я вижу тебя насквозь, — начала аббатиса сурово; ничего хорошего такое вступление бедной девушке не сулило. — Ты хитрая, скрытная, своенравная, и сердце у тебя злое.

— Тетя! Это не так!..

— Молчи! — гневно сверкнули глаза аббатисы. — Я много повидала на веку строптивых дев и многих строптивых поправила. И я не слепа — напрасны твои надежды. Вижу, что кроется в глубине твоей души. Я для начала хотела добротой и лаской повлиять на тебя так, чтобы ты добровольно во всем созналась, как дитя сознается своей матери. Ты этого не сделала, что я расцениваю как весьма плохой признак.

— В чем я должна была сознаться? — пожала плечами Агнес; она, и правда, не понимала, к чему ведет речь тетка Магдалена.

— Ты таишь в своем сердце греховную любовь!.. — произнесла аббатиса тихо и внушительно. — Не так ли?

Агнес побледнела, но ни слова не сказала в ответ.

— У тебя в сердце горит греховная любовь, — повторила аббатиса еще более внушительно, даже торжествующе как-то, безжалостно отчеканивая каждое слово; аббатиса видела признаки того, что не ошиблась, и, похоже, поэтому торжествовала. — Дело мне представляется серьезным, так как ты не покраснела, а стала бледной, как стена. Я надеюсь, что ты не станешь напрасно таиться от меня. Я женщина, и у меня зоркий глаз. Твой отец не хочет и не может поверить тому, в чем я тебя сразу заподозрила. Ты считала меня слепой, а я все время приглядывалась к тебе, изучала каждую мысль на твоем челе, читала ее в безмолвном движении твоих губ. Откуда у тебя взялась бы смелость перед Богом и всеми прихожанами воспротивиться воле отца, нарушить самый священный закон, если бы в твоем сердце не пылала греховная любовь? Откуда у тебя, легкомысленное дитя света, явилась такая твердая решимость покинуть отца, свое общество, все мирские блага, похоронить себя за высокими стенами монастыря, безропотно переносить скучную жизнь, даже радоваться одиночеству и тишине? Разве я не видела, как в церкви, во время молитвы, твои уста часто оставались немыми, а твои глаза смутно глядели куда-то в даль, где ничего не было видно? Не Спаситель наш, не высокий образ Божьей Матери, не святые ангелы стояли тогда перед твоим взором, а — страшно подумать! — человек из плоти и крови, мужчина!

— Ах тетя! Что вы такое говорите? — Агнес боялась поднять на нее глаза, чтобы не выдать себя, не подтвердить взглядом правоты тетки.

— Мужчина!.. — повторила тетка с таким выражением в голосе, будто произнесла имя дьявола.

Аббатиса при этом вздрогнула, как будто некая «страшная мысль» коснулась ее сознания, поманила соблазном. И она истово перекрестилась.

Агнес не произнесла ни слова.

— Что ты можешь на это ответить? — глухим голосом, будто из подземелья, спросила аббатисса.

— Ничего, — тихо ответила Агнес.

— Ты должна сознаться: кто твой возлюбленный?..

Это слово пробудило в Агнес чувство женской гордости. Оно еще напомнило ей о том, что она не одна в этом свете, что где-то под небом, под звездами и солнцем есть любимый ее — Габриэль, с которым она однажды соединится — несмотря ни на что соединится навсегда. Ах, по сравнению с воспоминанием о любимом… и теткина злоба, и строгий монастырский устав, и высокие монастырские стены — ничто. Все трудности, все печали преодолимы, когда в твоем сердце живет любовь!

— Хотя ты и моя тетя, но так говорить со мной ты не имеешь права, — сказала она, поднимаясь со скамеечки.

— Оставайся на месте! — прикрикнула на нее аббатиса. — Ты, негодница, вздумала меня учить, как я должна говорить с тобой?

— Я не негодница, — вспыхнула Агнес.

— Ты такая же негодница, как и тот негодник… негодяй, которого ты любишь!

— Я никогда не смогла бы полюбить негодяя, — заметила Агнес с ледяным спокойствием, так как чрезмерная резкость тетки начала возбуждать в ней презрение. — Как никогда не смогу смириться с отношением к себе как к человеку недостойному.

Но тетка пропустила эти ее слова мимо ушей:

— Впредь здесь позаботятся о том, чтобы ты вторично так низко не пала; но сейчас ты пала, племянница, — ты вздыхаешь о человеке, который по своему сословному положению недостоин тебя. Если бы он был достоин тебя, ты бы уже давно во всем призналась. Давно бы рассказала о нем отцу. Но все это делается втайне, украдкой, шепчутся в темных углах, тискаются, должно быть, и… Бог знает, что там еще творилось! Бог знает, до какого тяжкого греха может довести юное легкомыслие! — аббатиса опять вздрогнула и перекрестилась. — Ты хотела пойти по следам сестры твоего отца? Последовать этому дурному примеру? Тайно бежать из родительского дома и навлечь величайший позор на себя и своих родных? — задавая эти вопросы, безжалостная аббатиса словно забивала гвозди в тело девушки. — Кто знает, что еще могло бы случиться, если бы ты дольше оставалась в Куйметса… без моего неусыпного присмотра!..

— Магдалена Цёге! — Агнес с нескрываемым презрением оборвала речь тетки. — Если вы не стыдитесь позорить то имя, которое я имею честь носить, то вспомните, по крайней мере, что вы — аббатиса монастыря Бригитты. И не стыдно вам наводить на меня напраслину?

Этот упрек имел, однако, действие совсем не то, на какое рассчитывала Агнес; аббатиса вместо резких слов стала пользоваться более ядовитыми.

— Именно потому, что я хотела сберечь славное имя твоего отца, барона Мённикхузена, от нового позора, я и предложила старику свою помощь: взяла тебя под опеку, — сказала она хриплым голосом. — Ты должна знать, дорогая, что не вырвешься из моих рук до тех пор, пока упорство твое не будет сломлено силой и пока твои помыслы, ныне блуждающие на ниве греха, не будут перенаправлены к благу.