Земной крест - Ким Балков

лишь о боли, что еще связывала его с жизнью. Егор, а следом за ним Кузя, ведомые прозрением, что неожиданно открылось в них и удивило необычайно, хотя парни не могли бы сказать, что понимают чью-то душу, даже соседствующую с их собственной, а не то, что чужую, на этот раз отчетливо осознали, как горько, как мучительно горько беглому, он уж и про погоню запамятовал, подходи к нему и бери голыми руками…  Можно бы и так. Но точно пелена спала с глаз у братьев. Они вдруг поняли, во что ввязались, влекомые зверьим инстинктом, нежданно-негаданно проснувшемся в них и повелевшем поступать противно собственному ощущению жизни хотя бы и той, что привычна для них всечастной настороженностью и какой-то странной опасливостью, словно бы с минуты на минуту ожидает перемены, и она не будет благостной. Братья раскисли и уже не хотели страгиваться с места, совестно и тоскливо, они впервые за то время, что помнят себя, почувствовали свою сминаемость и необязательность в мире. Они с особенной остротой осознали и то, что ввязались в недоброе дело, когда зэк в прохудившейся арестантской одежде затравленно оглянулся, и они увидели его глаза, которые ничего не выражали, в них не было даже страха, хотя, кажется, зэк уже сообразил, что ему не уйти: яростный собачий лай слышался справа и слева и где-то впереди. В нем улавливалось не только нетерпение, а еще и удовлетворение от хорошо исполняемой работы. Братья увидели глаза беглого, и им сделалось пуще прежнего тоскливо. Ах, если бы знать, чем обернется тяга к неожиданному, влекущему новизной, иль поступили бы они так, как поступили?.. Да нет, тысячу раз нет!..

Меж тем Револя смотрел на беглого зэка, не умея сразу понять, кто это и отчего не сдвинется с места?.. Но вот его худое тело напружинилось, мысль обожгла, обращенная противу того, кто выбежал на лесную поляну и вдруг замер на месте и был терпелив в своем ожидании. Пуще всего Револю возмутило именно это ожидание, точно бы человек в арестантской одежде никого не боялся, принадлежал не другому миру, а одинаково со всеми живущим на земле, любящим ее и лишь от нее ждущим спасения душе. И, не умея и не желая заглушить или хотя бы уменьшить ярость, Револя затолкал дрожащую руку в просторный карман кожаной куртки, нащупал пистолет, ледяно оттолкнувший пальцы, так что они на время, словно бы прикоснувшись к чему-то бьющему током, занемели, все ж долго не мешкал, вытащил пистолет и навел на беглого. Выстрелил…  Он выстрелил, прежде чем братья что-либо сообразили. И теперь они с горестным недоумением глядели на маленького и слабого человека на лесной поляне, тусклой и бесцветной. Они глядели на этого человека и не понимали, отчего тот даже не покачнется, хотя пуля, выпущенная Револей, смутно чувствовали, подчиняясь чему-то в себе, какому-то ощущению, про все окрест имеющему знание, не была потрачена впустую. Они не понимали, отчего беглый даже не покачнулся, а в сморщенном исхудалом лице еще светились глаза. Странно, минуту-другую назад лицо у беглого казалось испуганным и жалким, нынче же в нем наблюдалось удовлетворение. Егор и Кузя нутром, теперь необычайно обостренным и в силах откликнуться даже и на токи, идущие от загнанного ими, подобно дикому зверю, человека, догадались про эту его удовлетворенность и на какое-то время она точно бы отвратила их от несчастного. Егор очнулся раньше брата и сделал шаг в сторону беглого. Но он не успел ничего предпринять. Человек на поляне вдруг дернулся, вскинул руки и упал, так и не опустив их, держа вытянутыми, точно бы показывая на что-то в глубине неба, чего прежде не замечал, а нынче увидел и примирился с судьбой. Это, находящееся в небе, отчетливо сказало, что все теперь для него кончилось, все худое, впереди обозначилось что-то пускай и холодное, мерклое, зато никого не обижающее, даже сочувствующее чужому несчастью. Он упал лицом вверх, держа раскиданными руки с длинными красными пальцами. Кузя подбежал к беглому, нагнулся, попытался перевернуть его, и не смог. Дотронувшись до чужой руки, он вдруг ощутил нарастающий холод и отодвинулся, а потом выпрямился и долго стоял, напряженно глядя перед собою. Егор приблизился к нему и тоже замер, опустив голову и с тоской думая о чем-то неугадливом. Впрочем, не так. На самом деле, Егор ни о чем не думал, хотя по теперешнему его виду, когда глаза блестели горячо и обжигающе да сеточка тонких морщин легла на высокий, слегка загорелый лоб, не скажешь этого. Просто он нынче упорно искал в себе, как ему воображалось что-то важное, способное объяснить, что произошло на его глазах?.. Но он не сумел ничего отыскать, и постепенно в нем накапливалось раздражение, и, надобно отметить, не совсем привычное, которое при случае можно сделать мало ощущаемым. Это раздражение оказалось упрямее, оно имело какое-то касательство к брату, точно бы еще и из-за него случилось то, что случилось, и вот теперь он, Егор, мучается и противно собственному желанию вынужден смотреть на убитого человека и не знает, как ему теперь поступить. В конце концов, раздражение стало так сильно, что, когда Кузя слегка подтолкнул Егора в спину, желая привести его в себя, тот неожиданно накинулся на брата и сказал ему невесть что, им самим не понимаемое и с растерянностью воспринятое Кузей, он сказал:

— А все ты…  Ты…  Чтоб тебя!..

— О чем ты?.. Разве я в чем-то виноват перед тобой?..

— Да, виноват…  сбил с панталыку, загнал на разбойную тропу.

— Да ты что?!.. — почти испуганно воскликнул Кузя. Вздохнул: — Эх, братка, мелешь почем зря.

Они недолго пререкались, разошлись, а забредя в таежную глухомань, куда и солнце не проникает, на какое-то время запамятовали о человеке, что теперь лежал бездыханный, покинутый ими. Но вот вспомнили и вернулись на прежнее место. Вспомнили и о том, кто стрелял в зэка, и хотели бы его видеть, точно бы это могло что-то объяснить. Но Револе не оказалось возле убитого, как раз в эту минуту он шел в тени деревьев и что-то серое, тусклое мелькало перед его глазами, стоило опустить голову и обратить внимание на изжелта-темную траву. Это мельтешение вызывало в нем какие-то воспоминания, сладкие и согревающие, словно бы он вознесся над всеми, и даже над тем, что люди называют жизнью. Разве мельтешение не есть жизнь? Она и есть, слабая и суетливая, заискивающая перед ним, высоко поднявшимся над нею. Ах, сколько раз он чувствовал себя вот таким — поднявшимся!.. — и всегда