Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

— А как хошь называй. А вы будто с неба свалились. А в других местах мужику, что ли, лучше живется?

— У нас в Холмогорской округе, на далеком севере, другие порядки. Помещиков нет. А были бы, так за этакие издевательства их бы у нас под лед посовали.

— Как так нет помещиков? А чья же у вас земля?

— Земля царская, «черносошная» называется, а владения мужицкого. Всякие дела мирские миром и решаются. Одначе без розог и насилий над девками. Государевой казне, разумейте, доход есть и с наших мужиков за землю, за лес, за рыбную ловлю. Рассчитался с казной, отдал за тягло деньги и можешь в город идти на заработки, если есть к тому охота.

— И ваших мужиков и баб никто не продает с торгу?

— Не бывало этого. Внаем многие сами от нужды идут, которые маломощные. Добровольно из-за хлеба-соли сами продают свой труд…

— Удивительные места! А беглых у вас допускают на житье?

— Этого сам я не примечал. Но слыхал — есть кое-где гулящие люди, по лесам шатаются, по монастырям спасаются, это из староверов которые, ну и от помещиков бывают бегунцы, те у промышленников работу находят.

И еще о многом в тот раз спрашивали и многое говорили о себе крепостные мужики Федоту Шубину, жалуясь на бесправное и нищенское положение. Слушая их, Федот думал: «До каких пор будет такая подневольная жизнь крестьянина? Доколе ему терпеть угнетение от бар распутных и самовластных?..»

Вот уже и петуха жареного на шипящей сковороде подали на стол. Хлеба, картошки печеной подложили, кринку молока поставили.

— Ешь…

Нет, пропал аппетит у Федота, и не от мурцовки, а от дум о русских мужиках, испокон веку пребывающих в нужде и гнете.

И долго-долго эти думы не выходили из его головы.

На пути в имение Барышникова без конца встречались подтверждения его беспокойных размышлений…

Глава двадцать пятая

По пути в смоленские края Шубин думал немало о себе, о своем положении в среде чуждой, изысканной, великосветской публики; всерьез думал о женитьбе. Помня наставления отца, размышлял, что жениться надо в возрасте зрелом, который, кстати сказать, уже давно наступил. Но жениться с предусмотрительной осторожностью. «Лучше Веры я никого еще не встречал, и, кроме нее, мне никого не надобно. С ней жить будет можно. Она скромна, обходительна в обращениях с людьми, девушка просвещенная и в возрасте таком, что идти под венец… Да и Левицкий, спасибо ему, вот уже сколько времени в роли свата уговаривает родственников Кокориновой породниться со мной. Это очень хорошо. Вот куда пошел, Федот!.. Женюсь… женюсь… Пусть я не богат, более того — пусть я беден. Но Вера уверена в моих способностях. Быть богачом, каковы вельможи наши, мне не к лицу и не обязательно. И древние мудрецы из тех же греков говаривали в назидание человечеству: „Не тот богатым считаться может, кто алчно и жадно присовокупляет богатство к богатству, а тот, желания которого не простираются шире его потребных нужд“… Много ли мне надобно, ежели обзаведусь и семьей? Скромное жилище, помещение под мастерскую, ни особняков, ни дворовых людей, ни крепостных мне не нужно…» — так думал Федот, сидя в кибитке. Пара лошадей нерасторопно, ровной поступью бежала по большому тракту. Где-то за лесами скоро должен показаться древний Новгород, придется заночевать здесь, посмотреть святую Софию и снова дальше в путь, в сторону Смоленщины. Но пока еще не виден Новгород, а только лес по обе стороны дороги, и верстовые столбы подсказывают, сколько проехано от Питера и сколько верст еще осталось до Новгорода. Шубин опять предается размышлениям о богатстве знатных вельмож и сановных лиц. О богатствах их и способах обогащения он немало слышал от Левицкого и другого художника из крепостных, Аргунова. Мало того что разные царедворцы и богатые землевладельцы живут за счет мужицкого труда — они еще безнаказанно воруют на подрядах, на разных строительствах: потомки немца, графа Миниха разбогатели на воровстве при устройстве Ладожкого канала. Потомство Волынских жирует на краденых кушах из государевой казны, и даже в церквах с икон драгоценные ризы воровали. А сколько они жрут, дьяволы, уму непостижимо! У одного только Разумовского что ни день, то к обеду уходит на варево и всякие кушанья один бык, десять баранов и сто куриц, не говоря о прочем. Бедный русский мужик, знаешь ли, во что тебе обходятся сильные мира сего, пожиратели и дармоеды, господствующие ради того, чтобы больше всех на свете потреблять и ничего не давать народу. А во что обходится смена властителей?.. Даже Фальконе и тот знает, что за воцарение Екатерины на престол братья Орловы получили сорок пять тысяч крестьянских душ и на миллионы драгоценностей… На графской лошади такая драгоценная сбруя, что если продать ее, то денег хватит купить Холмогоры и Денисовку в придачу!.. Это ли не великое дурачество в высшем петербургском свете?.. А некоторые головастые люди, вроде Демидовых и Строгановых, иными путями богатеют беспредельно, не зная даже, сколько капитала они имеют… И Шубин начинает перечислять в памяти известных в Петербурге богатеев: некий осташковский торговец Савва Яковлев Собакин нажился на рыбном торге, переехал за Урал, обосновался там на выгодных землях и достиг того, что ежегодно наемные люди стали добывать ему восемьдесят пудов золота, тысячу пятьсот пудов меди, пятьсот тысяч пудов железа, а земли у того Собакина глазом не обозреть и конем вокруг за две недели не объехать… А то еще появился в Петербурге некто Лазарь Лазаревич Лазарев — из армянских купчишек пройдоха. Невесть где, не то в Индии, не то в Персии, удалось ему купить или украсть самый крупный на белом свете бриллиант. Получил он за эту «безделушку» почти полмиллиона рублев да вдобавок пожизненную пенсию по две тысячи в год! А бриллиант этот в скипетре у царицы. И что творится! Будто сказка все это, трудно даже поверить. Не знает простой человек, труженик, житель вот этих новгородских, псковских и других деревень, не знает о подлостях знатных и богатых столичных зубров, и хорошо, что не знает. Всяких неустройств и без того много… «И вот судьба моя, участь моя — делать из гипса и мрамора портреты знатных, а среди них и льстецы, и подлецы, и безнаказанно орудующие, огражденные законом и властью мошенники… По мне ли, по характеру ли моему профессия скульптора, притом придворного?..» — Шубин задумался над своей судьбой, над своей профессией, которая стала уже основой его жизни. Искусство художника-ваятеля для него теперь самое главное. Жизнь без творчества, без применения таланта в деле для него казалась немыслимой… В кибитке под сидением стояла запертая на два замка, кованная железом дорожная укладка. В ней хранилась некая сумма денег, полученная в задаток от Барышникова, и подорожная грамота на предмет дальнейшего проезда на казенных подводах от Новгорода до Смоленской губернии. Он достал подорожную, бережно свернул ее и положил в карман — в Новгороде должна пригодиться на почтовой станции или в гостинице. Судя по верстовым столбам, скоро должен показаться Великий Новгород — древнейший город, заранее вызывавший любопытство Шубина. Наступал тихий летний вечер. Солнце садилось за Ильмень-озеро и скользило по вершинам деревьев вековечного новгородского леса, из-за которого сначала послышался звон церковных колоколов, благовестивших к вечерне, а потом вдруг из-за поворота показался и самый Новгород. Золоченый купол Софии блестел, возвысившись над стенами древнего Детинца и над заречной торговой стороной. Множество храмов старинных, больших, многоглавых и малых, одноглавых, украшали Новгород. Они виднелись повсюду: и в городе, и в окрестностях его, и на возвышенностях, и в низинах, и на островках озера вблизи Волхова. Шубин приказал кучеру остановить лошадей, сошел с повозки и, сняв шляпу, глядя на панораму древнего города, трижды перекрестился.

— Вот старейшина и отец всех древних городов русских! — воскликнул он. — Велик и богат, чуден и прекрасен. Каргополь похож на него, но Каргополь — младенец перед ним. Какое великолепие! Холмистые, когда-то лесные берега, застроенные церквами и домами. Сама природа местности сочеталась с замыслами самобытных строителей. Невозможно глаза отвести от столь великолепного зрелища. Где еще такие ансамбли встречаются! Разве в Москве? Нет. Москва — старая купчиха, Питер — щеголь на европейский лад. Новгород — этот сохранил свое лицо. И не приведи бог, если когда-либо кому-либо из властных взбредет в голову непохвальная мыслишка изуродовать облик города — памятника древней Руси!.. — Шубин сел в повозку. Пара лошадей рванула по бревенчатой мостовой в сторону Кремля. Через несколько минут, оставив лошадей у коновязи, он пошел осматривать достопримечательности. В узких окнах толстостенной святой Софии светились огоньки лампад и паникадил; слышалось пение клиросников и изредка, по ходу и смыслу вечернего молебствия, перезванивались малые колокола кремлевской звонницы с колоколами церквей заречной стороны. Шубин направился было в собор, но так и не вошел в него, остановясь перед медными Корсунскими вратами работы неизвестных ваятелей. На тех вратах было сорок восемь изображений из истории Ветхого и Нового завета, все они были исполнены в виде горельефов и барельефов, так наивно и вместе с тем художественно и трогательно, что Шубин стоял перед ними и не тронулся с места до конца вечерни. Из собора начали выходить новгородские купцы и чиновники, они поворачивались при выходе и набожно молились на фрески, что были расположены выше врат, а причудливая скульптура их не интересовала и казалась чуждой, языческой.