Лишь в твоих объятиях - Кэролайн Линден

— Просто проехался верхом. Она вошла в комнату.

— Мама очень беспокоится. Тебе нужно пойти к ней. Она уже представила себе всякие ужасы. Наверное, она боится, что ты сделаешь что-нибудь с собой…

— Напрасно боится.

Бокал уже наполовину опустел, и чем дольше Джулия говорила, тем больше ему хотелось налить себе еще.

— …Или с этим жутким старым Лейси. Этот человек ненавидит тебя.

Алек сделал глубокий вдох.

— Ты, в самом деле, так думаешь? Вообразила себе невесть что.

— Он был очень холоден с мамой, но я никогда не думала, что он может так повести себя, да еще в церкви.

Алек допил оставшийся бренди.

— Ты что-то хотела, Джулия?

— Да, теперь, когда ты спросил. — Она подошла и стала перед ним, уперев руки в бедра. — Я хотела, чтобы ты встал и ответил ему, когда он назвал тебя предателем.

— В церкви?

— Разве это не лучшее место для того, чтобы сказать правду?

Алек, наконец, понял, почему сестра так сердилась на него. Она ждала, что он объяснится, скажет ей, где он был и почему позволил им считать себя мертвым. Она хотела, чтобы он защитил ее от клеветы и оскорблений, которые обрушились на нее как на его сестру. Но больше всего она хотела, чтобы он боролся, со всей страстностью, бесстрашием и свирепостью, невзирая на возможные последствия. Она представляла себе правду в виде пушки, сметающей все на своем пути. Алек же знал, что она больше похожа на отточенную саблю, способную одним ударом снести голову одному противнику, но бессильную против гидры слухов и сплетен. Он отставил бокал.

— Джулия, это не так просто.

— Почему, Алек?

— Я не могу доказать это, — прорычал он. — У меня нет доказательств. Я не сделал ничего плохого, но я не могу это доказать!

Она с недоверием посмотрела на него:

— Я не требую у тебя доказательств!

— Но Лейси они нужны, — ответил он. — Мое слово против его слова, против установившегося мнения, против обвинения, брошенного Веллингтоном. Подумай, что будут говорить люди, если я заявлю, что не совершал преступления и никогда не входил в тайные отношения с французами. «Где доказательства?!» — поднимется вой.

— Только потому, что ты отсутствовал так долго…

— Ты думаешь, я этого не понимаю? Джулия топнула ногой.

— Но, Алек! Ты действительно поступил плохо. Ты позволил нам в течение пяти лет думать, что ты мертв! Ты знаешь, каково пришлось отцу и маме? Фредерику и мне?

— Не нужно ругать меня за это.

— Почему, Алек? — набросилась она на него, голос ее дрожал. — Что ты делал с тех пор, как исчез? С тех пор, как мы получили то ужасное письмо, в котором говорилось, что ты умер, но не геройски и не отважно, а пропал без вести на поле боя? С тех пор, как мы услышали, что ты не просто умер, а умер предателем? Тебе было хорошо без нас, или тебя все же мучила мысль, что мы страдаем?

Под натиском обвинений Джулии Алек не мог больше сдерживаться. Джулия, его любимая сестра, ставшая уже взрослой женщиной, ранила его сильнее, чем кто бы то ни было. Прежде чем он осознал, что делает, его куртка оказалась на полу, а затем и жилет. Дрожащими руками он сорвал с себя галстук и рванул ворот рубашки.

— Было ли мне хорошо? — прохрипел он и через голову стянул рубашку. — Я был почти мертв, Джулия. Меня оставили умирать мои же товарищи, а назвали предателем те, с которыми я бок о бок сражался и проливал кровь. Я был лишен возможности, показать лицо и назвать свое имя. Не думай, Джулия, что мне было легче, чем тебе, или маме, или кому-либо еще в Пенфорде. Пять лет я ношу эти шрамы и чувствую их при каждом вдохе!

Глаза его сестры пробежали по шрамам, длинным бугристым следам, оставленным французскими саблями, пересекавшим его грудь и бок. Его неумело зашила фламандская крестьянка, пока он без сознания лежал в ее доме, и таким образом спасла его. Шрамы были на спине, на плече, меньше чем на дюйм, не доходя до ключицы. Алек знал, что эти раны чуть не убили его. Неделю он лежал без сознания, и лихорадка едва не закончила его существование. Только по счастливой случайности, хотя временами Алеку казалось, что, скорее из-за изощренной жестокости, он остался жить, вынужденный носить эти шрамы и позор до конца своих дней.

Джулия должна была догадаться обо всем этом. Ее лицо сморщилось, она развернулась и убежала. Хлопнула дверь, ее шаги смолкли.

Гнев Алека угас так же быстро, как и вспыхнул. Что он сделал? Зачем было кричать на Джулию, когда она не знала, что ему довелось перенести, не знала, потому что он ничего не сказал ни ей, ни кому-нибудь другому. Это было его собственное бесчестье, скрываемое, но всегда присутствующее, омрачающее каждый миг его существования. Алек снова почувствовал себя безмерно одиноким. В Пенфорде было все, чего, как он думал, ему хотелось, все, что он хотел возвратить себе. Почему же он чувствовал себя таким изгоем? Он наклонился, чтобы поднять сброшенную рубашку, и снова задумался, не мог бы Стаффорд отозвать его и послать во Францию, на континент или куда угодно, где бы его, никто не знал.

Какие-то звуки раздались за его спиной — он взглянул через плечо. В дверном проеме стояла Крессида Тернер, ее рука еще лежала на ручке двери. В другой руке она держала книгу, будто собралась вернуть ее на полку. Губы у нее приоткрылись от удивления, взгляд скользил по его обнаженной спине.

Но на ее лице не было ужаса. Когда их глаза встретились, Алек прочел в ее глазах отражение своего страстного, желания.

— Прошу меня извинить, — сказала она еле слышно. — Я не хотела. Пожалуйста, извините меня. — Она сделала два шага вперед, положила книгу на стол и быстро повернулась к двери.

Алек рванулся к ней.

— Подождите. — Он схватил ее за запястье. Она дернулась, отворачивая лицо в напрасной попытке скрыть заливший его румянец. — Подождите. — Он толкнул дверь, закрывая ее, желая удержать ее, ощущать ее желание, хотя все из того, что он мог сказать, было лишь невразумительное «подождите».

Она вырывалась.

— Мне следовало постучать, — сказала она, учащенно дыша. Ее янтарные глаза скользнули по его голой руке, голой груди и ниже, потом заметались и встретили его взгляд. Она облизнула губы, и они заблестели. Множество мыслей промелькнуло в голове Алека, пока он стоял, глядя на нее сверху вниз, загипнотизированный дрожанием ее ресниц и биением жилки на ее шее. Она снова попыталась вырваться, но безуспешно — Алек задрожал и потянулся к ней.

Она тяжело дышала и закрыла глаза. Он шагнул к ней в тот самый момент, когда она повернулась к двери. Алек чуть не застонал, когда их тела столкнулись, прижатые к двери, ее спина у его груди, его ладони легли на дверь, как бы заключив ее в объятия. Она вскинула руки, но не протестовала и не вырывалась. Она пахла свежестью и чуть-чуть гардениями из сада его матери. Алек прижался щекой к шелковому завитку ее волос. Боже, он хотел ее, хотел больше, чем любую другую женщину.