Возникновение христианства - Михаил Моисеевич Кубланов

в конечном счете ведут к отказу от прогрессивного принципа историзма и к своего рода возврату к старым антиисторическим воззрениям на природу общества.

В зародышевом виде эта тенденция проявляется уже в работах известного немецкого историка Теодора Моммзена, особенно в первых трех томах «Римской истории»[200], где он, провозглашая идеи «извечности» наций и стабильности национальных черт, проявляет крайний субъективизм в исторических оценках («историю нельзя ни писать, ни создавать без любви или ненависти») и усматривает тождество между некоторыми явлениями социально-политической жизни античности и современного Моммзену капиталистического мира.

Этот принцип модернизации истории — перенесения черт современности на прошедшие эпохи — получил дальнейшее развитие в трудах целой плеяды историков. Так, другой столп немецкой исторической науки второй половины XIX — первых десятилетий XX в., Эд. Мейер[201], усмотрев в античном мире «те же» формы социально-экономических отношений, что и в капиталистическом обществе, приходит к теории циклизма, своего рода замкнутого круговорота истории общества. По его оценке, античный мир прошел те же этапы исторического развития, что и последующее европейское общество, — у него была своя эпоха средневековья и своя эпоха капитализма, приходившаяся на время ранней Римской империи. С падением античности завершился старый цикл исторического развития и начался новый, повторяющий пройденное.

Сходные тенденции свойственны и работам Р. Пельмана[202], который переносит эти модернизаторские идеи на область социальных и духовных движений древнего мира.

Нетрудно заметить, что антиисторический принцип модернизации истории является шагом назад в развитии исторической науки и отказом от тех теоретико-методологических основ, которые были выработаны в эпоху ее расцвета. К концу XIX в. эклектизм, уход в область исследования частных и узкоспециальных вопросов, субъективизм, фатализм, наконец, скептическое отношение к самой возможности объективного познания истории прошлых эпох становятся ведущими признаками буржуазной историографии.

Наряду с этим (и до известной степени в связи с этим) в огромных масштабах идет дальнейшее накопление фактического материала и детальнейшая техническая отработка и усовершенствование частных методик вспомогательных исторических дисциплин — эпиграфики, нумизматики, палеографии и др. Издаются многотомные собрания и каталоги, где эти материалы тщательно систематизируются и описываются. Усилия множества выдающихся в своей области специалистов направляются на утонченное изучение бесконечных дробных деталей и частностей, что, несомненно, сыграло свою роль в дальнейшем развитии каждой из этих вспомогательных дисциплин, но вместе с тем привело к измельчанию проблематики, порождению бесконечного множества несогласующпхся между собой гипотез, гиперболизации самих критических приемов. В условиях регресса буржуазной методологии истории все это приводило к определенному вырождению старого плодотворного историко-критического направления историографии в гиперкритицизм.

Отчетливое выражение гиперкритического отношения к источнику обнаруживается в работах итальянского историка Э. Пайса[203], который без достаточных оснований пришел к пессимистическому заключению, что невозможно написать древнейшую историю Рима, поскольку источники уже в древности были фальсифицированы поздними античными авторами, проецировавшими факты своего времени на отдаленное прошлое. Сходно с этим он отрицал историчность древнейших персонажей, упоминаемых в источниках, рассматривая их как историзацию поздними авторами мифологических имен богов.

Этот гиперкритицизм получил некоторое распространение и в других разделах древней истории, в частности в изучении истории раннего христианства. Объективный научный анализ источника представители этого направления подменили гиперболизированным субъективистским недоверием к нему. На такой основе многие исторические свидетельства оказались необоснованно выключенными из научного оборота. По верной оценке одного современного исследователя, «эпигоны критической школы, начатой. так славно Нибуром и принесшей исторической науке огромные услуги, потеряв реальную почву под ногами», стали на путь «необузданного произвола и субъективизма, называя его, как бы в насмешку, научной критикой»[204].

В связи с проблемами происхождения христианства здесь уместно коснуться некоторых сторон изучения мифологии как существенной для этого раздела вспомогательной исторической дисциплины. Понимание того, что мифы как своеобразное и закономерное явление духовной жизни древности имеют глубокие социальные и исторические корни, пришло не сразу, и полное разрешение получило лишь в марксистском понимании исторического процесса. Век просвещения (за исключением единичных ученых) смотрел на мифы как на продукт невежества и преднамеренного обмана, который преодолевается светочем просвещенного разума. Этот плоскорационалистический подход основывался на свойственном просветителям общем принципе антиисторизма.

Для последующего периода характерно становление историко-философского подхода к мифу как выражению духовной сущности народов на ранних этапах их развития. На этой основе были предприняты многообразные попытки найти ключ к интерпретации мифа. Его рассматривали как художественное выражение народного духа, как закодированное в образах и символах выражение общечеловеческой мудрости, как аллегорическое выражение представлений древности о звездном небе. В этом отношении следует выделить солярно-метеорологическую теорию, завоевавшую во второй половине XIX в. огромную популярность и оказавшую существенное влияние на историографию истории происхождения христианства. Сущность ее состояла в том, что все мифотворчество рассматривалось как мистико-аллегорическое выражение чувственного восприятия человеком естественных небесных явлений — молнии, грома, небесных светил и т. д.

Этот всеобщий астральный ключ дополнялся в работах ряда сторонников солярно-метеорологической теории довольно произвольными лингвистическими и этимологическими конструкциями. Процессы мифотворчества не ставились в связь с формами общественных отношений и историческими факторами и приобретали характер абстрактных, вневременных, самодовлеющих закономерностей человеческой психики. Историческая подоплека многих мифов полностью отбрасывалась. Так, Троянская война — несомненный, как мы сейчас знаем, исторический факт, отраженный в гомеровском эпосе в обрамлении сказочных мотивов, оценивалась этой теорией как аллегория борьбы космических сил — света и тьмы. Персонажи «Илиады» и «Одиссеи» получали неожиданное толкование. Одиссей оказывался олицетворением солнца, его жена Пенелопа — Луны, в женихах усматривали олицетворение звезд. Солярно-метеорологическая теория, крайне преувеличив удельный вес астральных мотивов в процессах мифообразования и отбросив историко-социальный аспект, превратила существенный раздел ранней истории общества в бесплотный отблеск звездного неба.

Изучение истории раннего христианства протекало в русле общих тенденций развития исторической науки в эту эпоху. С одной стороны, отмечавшиеся выше успехи частных методик исторического исследования, развитие лингвистики, внутренней критики источника, успехи сравнительно-исторического метода, открытия в «библейских» странах, а с другой — недоверие к источнику, скептицизм, субъективизм — все это непосредственным образом отразилось и на данном разделе. Новозаветная литература изучалась со всех точек зрения. Было выдвинуто множество гипотез относительно источников, хронологии, языка, «первотекста», редакций, авторства. Исследования нередко приобретали чрезвычайно дробный, даже мелочный характер, уводя авторов от решения общих проблем в пучину бесконечных частностей. Несомненно, это детальнейшее препарирование Нового завета и других источников принесло определенные плоды, и многие результаты этого анализа получили общее признание. Однако еще большее множество совершенно противоречивших друг другу гипотез, возникавших и исчезавших в ходе исследований, породили и в этой сфере скептическое отношение к возможности построения истории только на основе источников. Известный французский исследователь Ренан считал, что историк должен восполнить догадкой и «чувством целого» то, что не дается