Реки горят - Ванда Василевская

— Что там?

— Еще не просмотрела.

— Времени не было? А перед зеркалом жеманиться — есть время? Чем вы собственно занимались до сих пор?

— Перепечатала это письмо.

— И опять с ошибками?

Панна Владя надула губы.

— Ну что ты придираешься ко мне? То нехорошо, другое неладно… Что я тебе сделала?

— А ты поосторожней! Эти скоты наверняка подслушивают, опять о нас сплетни пойдут. Черт бы все это взял, минуты спокойной нет… Не видите вы все, что вокруг творится, что ли?

— Да что ж такое творится?

— Им там в Куйбышеве легко говорить… Скупай драгоценности! А отвечать придется мне. Ну, где я им в этой дыре возьму драгоценности?

— Да ведь Ляховский ездил.

— Ну и что? Много он привез! Вам тут кажется, что эти несколько несчастных портсигаров уж бог весть что. Да он, наверно, еще столько же припрятал для себя. Все крадут, все брешут мне в глаза, а из Куйбышева нажимают, требуют отчетов… Вот попадет этакий отчет в руки большевикам, только меня и видели!

— Ведь мы с курьером отправили.

— Курьер… Будто курьера нельзя арестовать по дороге… Сто раз просил: перемените шифр, нельзя все время один и тот же, — так куда там! Хорошо им в посольстве сидеть, а вот попробовали бы на местах поработать… Да что! Вы разве поймете… Просмотрите-ка поскорее почту и дайте мне сюда журналы. И пришлите Малевского поживей!

— Если только он здесь.

— А где ему еще быть в служебное время?

— Очень он считается со служебными часами… — пробормотала она выходя.

Но Малевский оказался на месте. Стоя у печки, он ораторствовал перед группой окруживших его молодых людей.

— Вас зовет, — неприязненно бросила ему Владя.

— Опять рвет и мечет?

— Идите да посмотрите.

— Судя по вашему настроеньицу…

— А в мои настроения не суйтесь. Это мое дело!

— Да разве я что-нибудь говорю? Вот, ей-богу, какая! По-моему, главное — хорошее настроение. А нет его у вас — так на нет и суда нет!

…Лужняк молча указал Малевскому на стул.

— Ну, как там?

— Да ничего. Вроде все без перемен.

Лужняк встал и заложил руки за спину.

— Заявление епископа Гавлины распространено?

— Распространено. — Малевский раскурил папиросу. — Только я совсем не нахожу это мероприятие остроумным.

— Почему?

— Как — почему? Надо все-таки знать меру и понимать, что годится только на экспорт, а что для внутреннего потребления. Я бы ни за что не стал распространять здесь эту чушь.

— Да ведь были прямые указания посольства?

— Ах, посольства.

Они оба не любили посольство. Оттуда сыпались приказы и инструкции, которые приходилось выполнять, как бы глупы они ни были. А они бывали очень неумны. Вот и теперь Лужняк, выполняя инструкцию посольства, распространил по всей области речь, произнесенную епископом Гавлиной в Нью-Йорке. В этой речи говорилось, будто советские власти вывезли вглубь Советского Союза миллион отобранных у родителей польских детей. Между тем совершенно ясно было, что эта речь годилась только для заграницы, там она могла произвести эффект, но здесь — никакого. Уж очень велика была цифра; его преосвященство явно переборщил. Ведь здесь сейчас собрались представители всех категорий высланных из западных областей поляков: осадники, семьи офицеров, беженцы… Уже с осени сорок первого года все эти люди живут более или менее большими группами, живут в одних местах, и каждый из них в точности знает все о других. Отобрать у родителей и вывезти в глубину Советского Союза миллион детей — это не шутка! Кто поверит, что об этом никто не знал до выступления епископа в Нью-Йорке? Вдобавок епископ не потрудился даже придумать более правдоподобную дату. Тридцать девятый год! Да в тридцать девятом году даже осадники и полицейские сидели еще на своих старых местах и никто их не трогал. Пожалуй, заявление епископа могло произвести впечатление правдоподобного на американских и английских поляков, на американцев и англичан; этой публикой и следовало ограничиться. Распространение выдумки здесь, в Советском Союзе, вызывало результаты прямо противоположные, могло лишь подорвать доверие к пропаганде посольства.

«Малевский прав, — думал Лужняк. — Но разве с ними столкуешься, с этими чиновниками из посольства? А из-за их ошибок работать становится все труднее. Нельзя забывать, что ведь теперь уже не сорок второй год, что с тех пор уже был этот Сталинград, который о многом должен был заставить задуматься англичан и американцев. Советская позиция была теперь прочнее, чем когда бы то ни было, — незачем обманывать себя. Нечего рассчитывать теперь на то, что большевики быстро проиграют войну. Откровение епископа Гавлины насчет вывозки в Сибирь миллиона польских детей было, конечно, прекрасным средством, чтобы немного охладить излишне восторженные высказывания о Красной Армии некоторых английских и американских органов печати… Но кто поверит этому здесь? Всякий здешний поляк знает, что он приехал сюда с детьми и никто их у него не отбирал. А тут, не угодно ли — миллион!»

— На таких выдумках мы далеко не уедем, — мрачно сказал Малевский. — Нужно что-то совсем другое.

— Что именно?

— Черт его знает, сам еще не понимаю… А пока из-за всех этих глупостей большевики начинают все больше присматривать за нами. Уже в прошлом году, когда они закрыли наши делегатуры, можно было предвидеть, что этим дело не кончится… Так зачем же раздражать их по пустякам? Это только мешает нашей работе. И вообще я бы считал…

— Что?

Малевский оглянулся на дверь и наклонился через стол к Лужняку.

— Нехорошо, что все сосредоточено в одних и тех же руках. По-моему, кто занимается разведкой, пусть бы и занимался разведкой, а кто пропагандой — тот пропагандой. А так только лишний риск. С этим дурацким заявлением Гавлины очень легко засыпаться, и тогда пропала вся работа.

— Нельзя, чтобы столько людей шаталось по стране. Уже и так обращают внимание.

— Как раз потому, что обращают внимание. А между нашими, думаешь, нет таких, что готовы донести, засыпать? Уже ведь после закрытия делегатур казалось, что все к черту полетит…

— Ну, разведка — это сейчас не так важно, — заметил Лужняк.

— То есть как это не так важно?

— Ну, принимая во внимание положение на фронте…

Малевский фыркнул.

— Да, на фронте, конечно… Хотя… С этим Сталинградом все сильно преувеличено. Раз удалось, в другой раз может и не удаться. Вот ведь и в сорок первом году трубили о победе под Москвой, а что вышло? И года не прошло, как гитлеровская армия очутилась на Волге!

— На Волге-то на Волге, — поморщился Лужняк. — А только немцам так накостыляли на этой Волге, что… Да и вообще…

Он мрачно задумался.

— Ну, что «вообще»?

— Ты вот говоришь: не прошло, мол, года… А вспомни-ка, что говорили гитлеровцы в сорок первом? В два месяца, мол, с большевиками разделаемся. Ничего себе — два месяца!

Малевский насвистывал, присев на угол письменного стола, и покачивал ногой.

— Ну, что ж из того? Превратности военной судьбы, как говорится. Немного просчитались, вот и все. Оказалось, что у этих дикарей есть техника. И потом, азиаты же, им все равно, жить или умереть. Вот они и дерутся.

Лужняк разинув рот глядел на собеседника. Такая точка зрения была для него полной неожиданностью; как-никак храбрость ему всегда импонировала.

— Но дело даже не в этом, — продолжал Малевский. — Хуже то, что после Сталинграда даже англичане стали относиться к большевикам всерьез… Струсили, попросту говоря. Нам от этого, конечно, не поздоровится. Что ж, Сикорский покамест взял верх…

— То есть как это — покамест? — резко перебил Лужняк.

— Э, — махнул рукой Малевский, — в политике ты ничего не смыслишь, это уж предоставь мне!

— Вот то-то и беда, что все политика да политика, а какой толк? Я-то в такие дела не путаюсь. Я знаю одно — делаю свою работу, и все. А вот теперь такое началось, что уж и не знаешь, что делать и зачем делать. Все равно ничего не выйдет, а сам можешь засыпаться и пропасть. И с деньгами не густо…

— Деньги — другой разговор. Впрочем, я поднажму. Может, у меня тут выйдет одна комбинация. А что касается остального… разве что ты труса празднуешь…

Лужняк обиделся.

— Ну, знаешь, Генек, ты просто свинья. Мы, кажется, не первый день знаем друг друга.

— Как свои пять пальцев. Ты не обижайся. Главное — это хорошее настроение. А что касается разведки, то ты очень ошибаешься. Она-то пригодится, она всегда пригодится, независимо от положения на фронтах. Исключительно выгодная для нее обстановка. Ну, когда можно было стольким людям разъезжать спокойно по этой стране, заглядывать во все углы? Если действовать толково, то можно разработать область за областью, всю страну… Да это просто сокровище!