Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Уильям Моррис

Впечатление, произведенное известием об освобождении Комитета, дало правительству передышку, так как было встречено с большой радостью не только рабочими, но даже зажиточными классами. Они увидели в этом отсрочку всеобщего крушения, которого многие опасались, сваливая всю вину на слабость правительства. В этот момент они были, пожалуй, правы.

- Что вы имеете в виду? - спросил я - Что могло сделать правительство? Мне кажется, всякое правительство оказалось бы совершенно беспомощным при таком кризисе.

- Я не сомневаюсь, - ответил Хаммонд, - что с течением времени обстоятельства так или иначе привели бы к тому же положению вещей. Но если бы правительство могло располагать армией, как настоящей воинской силой, и воспользовалось ею по стратегическому плану, как поступил бы какой-нибудь генерал, принимая народ за открытого врага, в которого нужно стрелять, как только он появится, оно, вероятно, одержало бы победу.

- Но разве солдаты согласились бы действовать так против народа? - спросил я.

- Из всего, что я слышал, - ответил старик, - можно заключить, что они пошли бы против народа, если бы встретились с отрядами вооруженных людей, хоть плохо, но организованных. Можно также думать что до Трафальгарского побоища они готовы были стрелять в

безоружную толпу, хотя социалисты и вели среди них усиленную агитацию. Они опасались, что у безоружных на вид людей может оказаться взрывчатое вещество, так называемый "динамит". Рабочие накануне событий якобы громко хвастались этим средством борьбы. Впоследствии выяснилось, что динамит был малопригоден для военных действий. Конечно, офицеры раздували этот страх до крайности, так что рядовые, вероятно, считали, что вовлечены в отчаянную борьбу с людьми, действительно вооруженными, чье оружие тем страшнее, что оно невидимо. Во всяком случае, после памятной бойни было сомнительно, будут ли регулярные войска стрелять в безоружную или даже вооруженную толпу.

- Регулярные войска? - спросил я. - Значит, помимо них, еще кто-то выступал против народа?

- Да, - ответил Хаммонд, - мы к этому сейчас подойдем.

- Я слушаю, - сказал я, - мне лучше не прерывать вашего рассказа: время уходит.

- Правительство, - сказал Хаммонд, - вступило в переговоры с Комитетом, так как считало, что момент чрезвычайно опасный. Оно послало уполномоченного для переговоров с людьми, которые завладели умами народа, тогда как законные правители имели власть лишь над жизнью людей. Мне нет надобности входить в подробности условий перемирия между двумя высокими договаривающимися сторонами: правительством Великобритании и "кучкой рабочих" (как их презрительно называли враги).

Среди рабочих было немало способных людей, хотя, как я уже говорил, наиболее талантливые еще не стали признанными вождями. В результате все предъявленные требования народа пришлось принять. Теперь видно, что большинство из этих пунктов не стоило ни выдвигать, ни отвергать. Но в то время они казались очень существенными: они были символом возмущения против ненавистной системы, которая начинала разваливаться. Впрочем, одно из требований было исключительно важным. Правительство долго старалось его отклонить, но так как оно имело дело не с дураками, ему пришлось в конце концов уступить. Это было требование признать и формально утвердить Комитет общественного спасения и все органы, которые находились под его покровительством. Оно означало, во-первых, амнистию "мятежникам", крупным и малым, которые не должны были подвергаться преследованию, если они прямо не призывали к гражданской войне, и, во-вторых, - продолжение организованной революции. Лишь один пункт правительство отстояло: устрашающее революционное название было отменено, и Комитет общественного спасения со всеми его разветвлениями стал действовать под вполне приличным названием Примирительного совета и его местных отделений. Под этим именем Комитет возглавил народ в гражданской войне, которая вскоре разыгралась.

- О, - воскликнул я, немного удивленный, - значит, гражданская война продолжалась, несмотря на все, что произошло?!

- Да, так было, - сказал он - В сущности, это легальное признание и сделало возможной гражданскую войну в обычном смысле этого понятия. Борьба перестала

быть простой бойней, с одной стороны, и упорством и забастовками - с другой.

- Можете ли вы сказать мне, каким путем шла война? - спросил я.

- Да, - ответил он, - свидетельств о ней сохранилось сколько угодно. Я передам вам вкратце их сущность.

Как я уже говорил, сторонники реакции не доверяли рядовым солдатам. Офицеры же были готовы на все, так как в своем большинстве принадлежали к категории самых тупых людей в стране. Какие бы меры ни предпринимало правительство, значительная часть людей из высших и средних классов жаждала поднять контрреволюцию, ибо коммунизм, который маячил теперь впереди, казался им совершенно неприемлемым. Банды молодых людей, подобные тем "мародерам", о которых я вам уже говорил, вооружившись и организовавшись, начали при всяком удобном случае устраивать уличные стычки, нападая на граждан. Правительство не помогало им, но и не усмиряло их, надеясь, что это может принести ему какую-нибудь выгоду. Эти "друзья порядка", как их называли, достигнув вначале кое-какого успеха, осмелели. К ним присоединились многие офицеры из армии, с их помощью они завладели различного рода военным снаряжением.

Их тактика в значительной мере заключалась в том, что они устанавливали охрану на больших заводах и даже оккупировали их. Например, одно время они занимали весь город Манчестер, о котором я вам уже говорил. Теперь по всей стране шла с переменным успехом своего рода партизанская война, и правительство, которое на первых

порах старалось не замечать этой борьбы или усматривало в ней мелкую смуту, окончательно объявило себя на стороне "друзей порядка" и присоединило к их отрядам все те регулярные части, которые ему удалось собрать. Оно сделало отчаянное усилие, чтобы одержать верх над "мятежниками", как снова их стали называть и как они сами себя называли.

Но было слишком поздно. Все идеи мира на основе компромисса отвергались обеими сторонами. Люди ясно видели, что концом будет либо полное рабство для всех, кроме привилегированных классов, либо строй жизни, основанный на равенстве и коммунизме. Медлительность, безнадежность и, я бы сказал, малодушие последнего столетия уступили место ожесточенному, неукротимому героизму революционного периода. Я не утверждаю, что люди этого периода предвидели ту жизнь, которую мы теперь ведем, но массами двигало общее стремление к основам этой жизни, и многие ясно видели за отчаянной борьбою тот мир и покой, которым она должна была завершиться. Те люди, что стояли за свободу, не были, я думаю, несчастны, хотя их обуревали надежды и опасения, а иногда терзали сомнения и противоречия, порожденные чувством долга.