Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник] - Николай Черкашин

И он действительно направился к окну, остановился совсем близко от подоконника.

— Образумьтесь же, Берт. Не то вы навлечете на себя большие неприятности.

— Вы это сделали?

— Нет.

— Вы лжете.

— Я ничего не понимаю, Берт. Почему вы обвиняете меня в том, что я сбил Коринну, а не господина Блеквеля, например?

— Потому, что вам куда больше терять, чем господину Блеквелю.

— Но ведь это Блеквель покончил жизнь самоубийством, а не я!

— Откуда известно насчет самоубийства? Я думаю, это был несчастный случай.

— Блеквель тридцать лет занимался своим делом, он машину мог разобрать вслепую. О какой неосторожности или случайности, о каком несчастном случае вы говорите?

— Почему же он не оставил прощального письма с признанием, если он и впрямь покончил с собой?

— Письмо обязательно найдется.

— Таких писем никто не прячет. Их всегда кладут на видное место. Нет, в самоубийство я не верю. И вообще, мне показалось, что в машине сидели вы.

— В такой туман вы меня разглядели?..

— Чувство подсказало мне…

— Чувство? Но это же несерьезно, Берт. Позвольте снова напомнить вам о моей совершенно исправной машине…

— Не знаю, как вы словчили, но сбили ее вы!

— За что вы, собственно, так меня ненавидите? Я вас когда-нибудь обидел, оскорбил?

— Коринну задавили вы!

— Боже мой, Берт, так мы с вами ни до чего не договоримся.

— А я и не собираюсь договариваться с вами. — Плаггенмейер ненадолго задумался. — Даю вам ровно десять минут. Если после этого случится непоправимое, виноваты будете вы.

— Вы с ума сошли, как вы можете!..

— Десять минут — я смотрю на часы.

Карпано повернулся и поспешил вернуться за бруствер. Он побледнел, выглядел усталым, но мне он напомнил боксера, который после первого раунда, закончившегося вничью, торопится в свой угол к тренеру.

Бут подошел к нему первым.

— Ничего не выходит?

— У него навязчивая идея.

— Он это всерьез? — спросил Кемена.

— Боюсь, что да.

— Показать ему еще раз результаты технического осмотра вашей машины? — не отставал Кемена.

— Это не произведет на него ни малейшего впечатления. Чувство подсказывает ему, что виновник всего я. — Он достал из заднего кармана светлых брюк шелковый носовой платок и утер лоб.

— Остается один выход, — сказал Бут.

Карпано перевел взгляд на него.

— Какой же?

— Признаться… Тебе…

— Ты что…

— Для вида. Чтобы вытащить его оттуда, чтобы спасти детей.

Очевидно, в его отсутствие они этот вопрос обсуждали, потому что Кемена поспешил заверить:

— Разумеется, без всяких юридических последствий для вас, господин доктор.

— Мне самому поставить крест на собственной репутации? — с трудом проговорил Карпано. — Такого условия вы ставить мне не вправе. Потом все равно добела не отмоешься.

— Мы все засвидетельствуем, что вы руководствовались… что вы поступили так из человеколюбия, — сказал Корцелиус.

Карпано уставился себе под ноги.

Родители учеников 13-го «А», двумя плотными кольцами окружившие нашу маленькую группу, принялись уговаривать Карпано.

— Пожалуйста, господин доктор, сделайте это!

— Вы единственный, кто может нам помочь.

— Вы ничего не потеряете, а мы за вас хоть в огонь, хоть в воду.

— Никто всерьез не поверит, будто вы… Как только на Плаггенмейера наденут наручники, все уладится.

— Мы все, как один, подпишем документ о том, что вы человек чести.

— Моя единственная дочь… Младшенькую я потеряла в прошлом году… Умоляю вас!..

— Сейчас все зависит от вас.

— Вам ничего не стоит. Главное, чтобы он поверил.

— Вы должны!

— Вы единственный!

Карпано попросил у Бута сигарету. По тому, как он курил, было заметно, закурил он после долгого перерыва.

— Как я могу перед лицом всего общества признаться в чем-то, чего я не совершал? — отбивался он.

Бут не спускал с него глаз.

— Соглашайся. Все граждане города будут тебе обязаны.

— Ну ладно, — примирился с судьбой Карпано. — Раз кто-то должен пожертвовать собой…

Лица родителей просветлели. Они снова обрели надежду. Впервые после трех часов безысходного страха…

Карпано растоптал сигарету и взял в руки мегафон. Он был совершенно спокоен — ни капельки пота на лице, ни руки не дрожат. Не человек из крови и плоти, а бронзовое изваяние.

— Эй, Берт!

— Да?..

— Мне необходимо вам кое-что сообщить…

— Я знаю, — крикнул ему в ответ Плаггенмейер. — Вы только что договорились с господином Бутом и господином Кеменой, что признаетесь для вида, чтобы вытащить меня из крепости. Нет, я в эти игры не играю.

Мертвая тишина.

Ужас.

Неужели это тот самый придурковатый Плаггенмейер, который день за днем подметал у Бута в цехах, складывал доски во дворе и бегал рабочим и мастерам за пивом и булочками? Тот самый Плаггенмейер, мать которого ведет сомнительный образ жизни, а отец собирает хлопок на плантациях Луизианы? Тот самый ниггер, умственное развитие которого остановилось на уровне двенадцатилетнего ребенка?

Быть того не может!

Может, большинство присутствующих так и думают, я не поверю ни за что!

Если я сделал правильные выводы из сведений, полученных от Корцелиуса, то благодаря знакомству с Коринной, и особенно с Гунхильд Плаггенмейер в последние месяцы словно вторично на свет родился. Червяк не позволил себя растоптать.

А Карпано тем временем успел прийти в себя.

— Что вы предлагаете?

— Ваше признание для меня пустые слова, — крикнул Плаггенмейер. — Мне нужны четкие, неопровержимые доказательства, что преступление совершили вы. Доказательства, которые потом признает суд.

— Да он просто молодчина, — прошептал мне Корцелиус.

— Таких доказательств не существует в природе, — ответил Карпано. — Поскольку я преступления не совершал, я мог бы лишь подделать, подтасовать факты.

— Тогда позаботьтесь, по крайней мере, о том, чтобы подтвердилась вина Блеквеля.

Неожиданный поворот. Собравшиеся начали перешептываться.

— Вот видите, — сказал офицер из ГСГ-9.— Мало-помалу он становится сговорчивее.

Мне, правда, не понравилось, что в его словах прозвучало предощущение победы, но правота в них была. Совершенно очевидно, что Плаггенмейер предпринимает сейчас попытку создать для себя промежуточную позицию — не переходить к обороне, но и не отступать. Свое возможное отступление он еще раз закамуфлировал, выкрикнув:

— Даю вам еще час времени — потом здесь загрохочет! — но силы и прежней убежденности в них уже не слышалось.

Все собравшиеся во дворе гимназии и на Старом кладбище поняли: «Дайте мне сохранить свое лицо, позвольте мне отступить на почетных, так сказать, условиях — и я не трону ваших детей!»

— Сейчас он уже не думает о Коринне, он думает о себе самом, — сказал Корцелиус. — Он не хочет погибнуть, он хочет жить. Даже если это обойдется ему в десять лет Фульзбюттеля — только б выжить. По сути дела, он уже капитулировал и борется лишь за сносные условия капитуляции.

Да, не исключено, дело обстоит именно таким образом. Артподготовка прекращена, заключено перемирие, предстоит окончание войны и подписание мирного договора. Счастливый конец как бы запрограммирован.

Впервые за это утро Брамме мог вздохнуть спокойно.

Это письмо, посланное мне из следственной тюрьмы Брамме, я получил спустя две недели после драматических событий того дня. В нем говорилось о вещах, мне совершенно неизвестных, — они развивались параллельно с основными событиями и приобрели в высшей степени опасный характер. Поэтому в соответствующих местах я буду приводить отрывки из него,

«Многоуважаемый господин!

Сердечно благодарю вас за то, что вы перевели деньги моей жене, они ей очень нужны. Почему бы мне не помочь вам, чтобы у вас поскорее получился репортаж про Брамме и про этот ужас. Я, значит, напишу вам про времена, про которые вы спрашиваете, что тогда было. Вообще-то писанина у нас всегда была на жене, но здесь, в следственной тюрьме, я рад, что есть чего делать. С языком я не в ладах, но водителю автобуса он на что нужен? Я обычно езжу по маршруту 23, от вокзала до Уппкампа. У меня на это уходит 32 минуты, если попадаю на зеленый. Здесь я с 1951 года. А родом я из Фюрстенвальде, родился 24.3.30 года в семье речника Готтфрида Гёль-мица и его жены Берты, урожд. Ферх. С моей женой познакомился в Западном Берлине, когда она приехала туда на экскурсию со своим классом. В 1954 году она подарила мне нашу дочь Гун-хильд. Других детей мы себе не позволили. Школу я не кончал, потому что на моторном судне отца это не получалось. Мы все время мотались между Чехословакией и Гамбургом. Когда было время, я ходил в школу в Фюрстенвальде, у бабушки. В учении всегда приходилось туго. На моторном судне всегда находилось мне что делать. В городах мне приходилось бегать на берег за покупками. После войны наше моторное судно «Берта 111» пропало, мои родители со мной переселились в Брамме, там я тоже ходил в школу, потом выучился шофером. Так в Брамме я стал работать на автобусе. Это я хочу предпослать тому, чего я сделал. Гунхильд для меня свет в оконце, я хочу, чтобы ей когда-то жилось лучше, чем отцу. Поглядели бы БЫ, сколько всего Гунхильд прочла! Везде полно книг! Она хочет быть журналисткой и писать книги, как нам живется. Ей всегда хотелось съездить в Стокгольм и нам оттуда написать, потому что ее дед с бабушкой, то есть родители моей жены, они из Швеции. Для этого я и жил, законно! Еще она хотела в политику, а я бы всегда на выборах был рядышком. Я бы ей подмогнул, потому что язык у меня подвешен как надо. Теперь этому не бывать.