Наступление продолжается - Юрий Стрехнин

— Только ты до того подумай крепко, что такое правильная жизнь, — заметил Григорий Михайлович. — А то так и останешься — «в кармане».

— Про меня худого не говорили и не скажут! — Плоскин обидчиво сжал губы.

На минуту стало тихо. Только дрова в печке потрескивали.

Молчание неожиданно нарушил Опанасенко.

— Ты, друже, не обижайся, — повернулся он к Плоскину, — тильки чую, ты из-за тех дамских заказов, может, и не бачил, що це таке настоящая работа — не корысти ради, а для души… Вспомнить як же до войны жили, як работали… — в раздумье проговорил Опанасенко. — Вот у нас на Полтавщине…

Слушая его, вздохнул Алексеевский:

— Стоит ли вспоминать, душу бередить…

Снегирев строгими глазами посмотрел на Алексеевского:

— А как же не стоит? Вспомнишь, оно и на сердце посветлеет, видишь, за что воюешь…

— Да, жизнь была! — встрепенулся сержант, и его лицо сразу стало как будто светлее. — Вот хвастать не хочу, а все же про себя скажу. Я, знаете, как именовался? Знатным человеком! Меня не только наш Челябинский тракторный, но и весь город Челябинск знал! Портрет на площади висел! Я с товарищем Орджоникидзе, вот как с вами, рядом сидел, в президиуме на слете ударников.

— Знатным, говоришь, был? — ухмыльнулся Плоскин. — Ну, я за знатностью не гоняюсь. Мне бы довоевать благополучно, да зажить по-прежнему.

— На перине, значит?

— Во, во! — не поняв того, что таилось в вопросе, согласился Плоскин и, вздохнув, добавил: — Спокойной жизни хочется.

— Так ты за свою перину, выходит, воюешь? — спросил Снегирев.

— Почему за перину? — обиделся Плоскин. — Я воюю за то, чтобы фашистов прогнать.

— Это понятно, — согласился Григорий Михайлович, — а вот после войны — ты как думаешь?

Плоскин удивился:

— А чего думать? Сказано — буду жить, как жил. Я к мирной жизни стремлюсь, и больше ничего.

— Вот в том и беда, что больше ничего. Короткие твои мозги, Плоскин. Ты что же думаешь, мирная жизнь — это на перине лежать? Никакого беспокойства, да? Нет, брат, не знаю, как ты, а я вот по себе и по другим знаю: у нас и до войны работа была горячая.

— Да. Со всей душой старались, — с удовольствием подтвердил сержант.

— Вот именно, — оживился Григорий Михайлович, — себя для дела не жалели. И сверх положенного трудились, и нехватки всякие, приходилось, терпели, и, бывало, ругались, когда не так что-нибудь. И не про перину мечтали — отработать да на бок. Мы, брат, про другое мечтали. Вот только Гитлер помешал, а то бы…

— Я это понимаю, — торопливо заверил Плоскин, — пятилетки и все такое. А как же? Я тоже на коммунизм согласный. Только теперь пока о нем нечего думать. Воевать надо.

— Эх ты, — упрекнул Григорий Михайлович, — а еще городской житель! Как это — нечего думать? А за что мы сейчас воюем?

— За Родину, известно.

— За Родину, это ты запомнил. А только как это понимать? В полном смысле?

Плоскин обиделся:

— Чего ты меня политграмоте учишь? Думаешь, ты партийный, а другие — нет, так ничего не знают? Я, уважаемый товарищ Снегирев, да будет тебе ведомо, в мирное время до одиннадцатой главы дошел, да!

— Одно дело до главы дойти, а другое, чтобы в голову вошло, — строго продолжал Снегирев. — Как же это у тебя получается? За Родину — сейчас, а за коммунизм — погодить?

— Про коммунизм пока не говорится, — не сдавался Плоскин, — я газеты читаю, знаю.

— Плохо ты читаешь! — возразил Григорий Михайлович. — Я в шестнадцатом году тоже с германцем воевал, а такой, как нынче, злости на врага не имел — не за то было велено голову класть… — Снегирев помолчал, видно примериваясь, как лучше высказать то, о чем думалось ему в эту минуту. Потом вновь заговорил, глядя на Плоскина: — Ты вот говоришь, спокойной жизни хочется. Нет, друг милый, спокойно только вода в болоте стоит. Да и то булькает. А у нас жизнь — что речка. При любой погоде вперед бежит. Ты вот о тихой жизни мечтаешь, а подумал, какие перед нами после войны дела откроются.

— Дыры латать.

— Придется. Да не в дырах суть! Залатаем. Не в том главный интерес. Мы ведь не просто к прежней жизни вернемся.

— Трудно придется, — вздохнул Опанасенко. — Война проклятая до того скильки ще силы съест!

— Нет, друг! — решительно возразил Снегирев. — Легче будет!

— Почему ж? — удивился Опанасенко.

— А потому, что народ знаешь каким будет? За войну дружней стали, к взаимной выручке привыкли и на фронте, и в тылу. Что ж, по-твоему, война кончится, и вся эта привычка — долой? Нет, она в характере закоренеет, еще сильнее себя покажет.

— Рано, Григорий Михайлович, про то время думку иметь, — заметил Опанасенко.

— Ничего, — улыбнулся Снегирев, — чем раньше, тем лучше. Такая думка воевать не мешает. Скорей — наоборот. Я вот частенько себе в уме прикидываю, как в колхоз вернусь да как все по-новому ставить начнем. Народ-то теперь особенно цепкий стал, как на фронте. Почитай, что почти все мужики через фронтовую науку пройдут. Да и женщины без нас такой самостоятельности достигнут, что диву дашься, как увидишь.

— Да, за войну баба здорово в гору пошла! — вставил Плоскин. — Взять нашу артель: председатель — женщина! Когда это видано, чтобы женский пол в сапожном деле верховодил?

— Еще тебя будут учить новым методам, как вернешься, — засмеялся сержант.

Плоскин беспокойно заерзал.

— Нет, шалишь! Я двенадцать лет на этой специальности. Я, может, сапог одних на целый полк нашил!

— А дамских туфель — на дивизию? — шутливо спросил сержант.

Плоскин нахмурился, обиженно взглянул на сержанта, но ничего не сказал в ответ.

Над крышей хаты, в вышине, глухо и тяжко загудело.

— Немец летает… — все подняли глаза к потолку.

— Транспортный… по звуку слышно.

— Темнотой пользуется. Днем бы его сразу «ястребки» прихлопнули. Я вчера видел, — сообщил Петя, — летел один такой. А наш как кинется на него сверху раз, два — только дым столбом пошел от того немца.

— Вывозят все же своих…

— Всех не вывезут. На нашу долю останется. Не горюйте, друзья, — засмеялся сержант и, сжав в руках плотный пучок соломы, сунул его в печь. Весело затрещав, солома вспыхнула в печи ярко осветив лица бойцов.

— И чего на месте стоим? — задумчиво сказал Алексеевский, глядя в огонь. — Справа, слева люди воюют, аж завидно. А нам вот уже который день настоящего дела не дают…

— В чужих руках хлеб всегда слаще, — наставительно произнес сержант. — На фронте всякое дело настоящее! И соседям завидовать нечего. Может, самая главная задача нам выпадет.

— Силу собирают великую против фашистов! — оживился Опанасенко. — Теперь уж им не усидеть, ни. Я днем, як за патронами ходил, бачил. Танков наших — полный лес. Машины все новые, справные.

— Мои земляки! — с гордостью проговорил солдат. — Эти самые красавцы с нашего края. Видели, на каждой написано: «Челябинский колхозник». Там и деньги собирали, там и делали, и танкистами укомплектовывали. Может даже из нашего цеха какие ребята есть. Вот спросить бы…

— Челябинский завод дуже знаменитый, — с уважением заметил Опанасенко, — не хуже нашего Харьковского, если по-довоенному считать.

— Это уж извини-подвинься, — возразил Панков. — Наш Челябинский гусеничные делал, а ваш до того еще не дошел.

Снаружи, в сенях, забухали по мерзлому полу чьи-то многочисленные шаги. Дверь резко заскрипела и распахнулась, впуская в хату клубы густого, холодного пара.

— А ну потеснись, хлопцы! Батальон Славы греться идет! — раздался задорный голос еще из сеней.

В хату, теснясь, ввалилось десятка два незнакомых бойцов.

Шумно разговаривая и побрякивая сцепляющимся в тесноте оружием, вошедшие расселись, заполнив всю хату от угла и до угла, и повсюду одна за другой замерцали цигарки, наполняя помещение едким синим дымом.

— Что это у вас за батальон такой — Славы? — полюбопытствовал сержант у своего соседа — плечистого солдата с косым шрамом на подбородке. Тот степенно объяснил:

— Все бойцы до единого орденом Славы награждены. За город Орел, пятого августа. Гвардия, понимаешь?

— Ух ты! — восхищенно воскликнул Плоскин. — Это какой же вы части?

— Про часть говорить не положено, — сказал гвардеец. Но, видя в глазах Плоскина немеркнущее восхищение, добавил: — С сорок первого года, из-под Ельни, в гвардии состоим.

— Откуда сейчас идете?

— Из-под Лисянки. Дали там фашистам чесу…

— А теперь к нам, в соседи?

— В соседи. Пришли от немца ответ получить.

— Какой ответ?

— А вы что, не слыхали еще? — удивился гвардеец. — Противнику ультиматум предъявлен. Да вот, на листке пропечатано. Читай, а то искурю!

С трудом поворачиваясь в тесноте, гвардеец запустил руку в карман шинели и вытащил оттуда аккуратно сложенную бумажку.