Павел Первый - Анри Труайя

В то время как Суворов еще не отказался от своей идеи готовиться к ведению «освободительной» кампании во Франции, Павел из Санкт-Петербурга приказал возвратить казаков. Его переговоры с союзниками, завидовавшими ему и расходившимися с ним во мнениях, показали, что он напрасно рассчитывал на выполнение обещаний каждого из них. Другие главы государств только и помышляли о том, чтобы захватить как можно больше чужих территорий и укрепить там свое господство. По его утверждению, он был единственным, кто пекся о благе человечества и дополнительно о благе России. Славянский Дон Кихот, он ощущал себя призванным на роль мецената и миротворца. Даже Суворов стал ему теперь казаться слишком увлекшимся военными победами и недостаточно пекшимся о благополучии трудового люда.

К этому неудовольствию морального порядка присовокупились и другие противоречия. Согласно последней информации, которую Павел получал из-за границы, фельдмаршал нарушал его предписания, позволив солдатам, изможденным после продолжительных марш-бросков, ослабить дисциплину, нарушать форму одежды, разрешив им не носить гетры и парики, а также другие вольности, в частности использовать ухоженные кустарниковые насаждения для разведения огня на походных стоянках. Подобные нарушения дисциплины и инструкций Его Величества не могли просто сойти с рук кого бы то ни было. Несмотря на высшее служебное положение старого военачальника, его опала была неминуемой. Сознавая, что воевал напрасно, Суворов с горечью подбивает баланс своих действий по ту сторону границ: «Французы остались хозяевами в Швейцарии. Я вижу себя всеми оставленным […]. Позиция при Цюрихе, кою должны защищать 60 000 австрийцев, оставлена на 20 000 русских, коих не обеспечили продовольствием, вынудив меня возвратиться в Грисон […]. Что мне обещали, ничего не исполнили […]. Я бил французов, но не добил. Париж – мой пункт. Беда Европе»[30].

Как только дело коснулось выполнения принятых договоров, союзники стали требовать вывода русской армии из Италии, а русского флота – из Средиземного моря. Эти дергания совпали с неожиданным решением Бонапарта, который, оставив свою победоносную армию в Египте, с небольшим отрядом вернулся во Францию, взял в свои руки командование Парижским гарнизоном, скинул хрупкую команду Директории и принял титул Первого консула Республики. Поскольку Суворов был обеспокоен этими событиями во Франции, которые могли привести к непредсказуемым последствиям, Павел написал ему: «Во Франции перемена, которой оборота, терпеливо и не изнуряя себя, ожидать должно». Некоторое время спустя Бонапарт через дипломатические каналы дал понять Павлу, что он не намерен окончательно оставлять Мальту англичанам. Внезапно Павел, увлечения которого были также достаточно скоропалительны, как и гнев, задался вопросом: а не окажется ли Первый консул в будущем предсказуемым союзником для России? Преданный всей Европой, царь обвинял других в просчетах, которые он сам же порождал своей непредсказуемостью. В который уж раз он пытался убедить себя в том, что в больших международных торгах, как и при урегулировании мелких внутренних проблем, необходимо полагаться не на подсказки политических специалистов, а только на порыв своего сердца.

Кроме того, что победы российской армии не имели перспектив завтрашнего дня за границей, оставляя императору впечатление неразберихи, появилось и другое неожиданное для него разочарование, омрачившее его настроение. Вот уже на протяжении нескольких месяцев со дня переезда Анны Лопухиной в роскошный особняк в Павловске он ежедневно навещал ее, весело проводя с ней время за разговорами, забавляясь ее веселостью и простодушием. По примеру опыта отношений, которые Павел в недавнем прошлом имел с Екатериной Нелидовой, он не требовал от нее ничего другого, кроме наслаждения общением с ней, ему вполне хватало слышать ее щебетание и видеть ее улыбку. Без сомнения, он надеялся, что правильно воспринимаемое целомудрие доставляет более тонкие и более сильные удовольствия, чем физическая близость. Но однажды вечером, растроганная этим галантным обращением, которое она расценивала как «рыцарское», Анна Лопухина, краснея, призналась ему, что влюбилась в молодого двадцатидвухлетнего князя, полковника суворовской армии, и о том, что этот статный офицер также воздыхает подле нее, вынашивая серьезные намерения. Выслушав эти простодушные откровения, Павел сначала был раздосадован, но в то же время он оценил доверие, проявленное к нему его безгрешной фавориткой, открывшей ему свое сердце. Поскольку это дитя воззвало к его великодушию, он не захотел ее разочаровывать. Великодушно и по-отечески одновременно он пообещал ей устроить ее замужество с князем Гагариным и назначить его адъютантом. Он, конечно, сдержит свое обещание, однако не удержится от того, чтобы не сквитаться с неблагодарной семьей, и в этой связи сместит ее отца, Петра Лопухина, с должности генерального прокурора, на которую он его сам же назначил в начале своего увлечения этой молодой девушкой.

Одобрив планы Анны Лопухиной на супружество и лишив высокого поста ее отца, Павел тем не менее продолжил посещать дом своей фаворитки, ставшей княгиней Гагариной. Он все так же не домогался ее, не требовал проявления к себе особого внимания, и даже поговаривали, что он не изменил манеру своего ухаживания. Некоторые сомневались в этом и утверждали, что в этом странном клубке отношений супруг вежливо закрывал на все глаза. Отведенная ему роль ширмы стоила ему всевозможных преимуществ, принимая которые, он будет неуместно улыбаться. Князь Гагарин и сам не преминул прибегнуть к Павлу, прося у него защиты от прежнего генерального прокурора, преследующего его по доносу некоторых клеветников. Эту черту снисходительности Его Величества отмечает вице-адмирал Шишков, который пишет в своих «Воспоминаниях»: «Мы не могли сказать, что он (император) был человеком глупым или злым по натуре. Причиной опасений была его неожиданная вспыльчивость, которая всегда и затмевала его рассудок, и крылась в его недоверчивости, которая побуждала его прислушиваться ко всякого рода изобличениям […]. Везде казались ему измены, непослушания, неуважения к царскому сану и тому подобные мечты, предававшие его в руки тех, которые были для него опаснее, но хитрее других». Не один ли из этих злонамеренных информаторов сообщил царю, патологическая восприимчивость которого с каждым днем принимала все более остро выраженный характер, о проявлениях со стороны Суворова непослушаний к дисциплинарным уставам и ношению предписанной высокими инстанциями униформы? Во всяком случае, Павел, отреагировав на это, внезапно пригласил старого воина к себе в Санкт-Петербург. Когда последний прибыл в столицу, никто даже не удосужился поехать навстречу и оказать ему почести, которые он несомненно заслужил. 20 марта 1800 года Павел опубликовал рескрипт, согласно которому он лишил генералиссимуса Суворова привилегий «национального героя», которых тот был удостоен в предыдущем году. Эта санкция грянула как гром среди ясного неба. Однако Суворов остался невозмутим. Его снедала другая причина. Его уже более страшила не опала, которой он был подвергнут, а сама смерть, стоявшая у порога. По мнению врачей, его жизнь висела на волоске. Несколько месяцев спустя, 6 мая 1800 года он скончался от болезни, которой заболел во время своей последней кампании. Его Величество не счел необходимым присутствовать на похоронах. Членам императорской семьи оставалось только теряться в догадках относительно мотивов его поведения. Руководствовался ли он доводами, известными только ему одному, или же ему нравилось поражать Россию, не заботясь о губительных последствиях своих экстравагантных поступков? Многие из его подчиненных не простят ему никогда его неблагодарности по отношению к этому выдающемуся слуге своей Отчизны.