Воронье живучее - Джалол Икрами

лучше… Грешно, конечно, да нет ворона без пятна и пророка без порока, а господь бог всепрощающий, милостивый, милосердный… Главное — расшевелить Дадоджона. Он вроде бы не любит пить, но когда выпьют и развеселятся вокруг, глядишь, разойдется и он.

Рассудив таким образом, Мулло Хокирох обратился к хозяину:

— Почтенный Хайдар! Вижу, что без вина не возгорится пламя веселья. Подайте, пусть по маленькой выпьют.

— Перед вами совестно, — проговорил Хайдар, потупившись, хотя в душе и возликовал. — Вы-то не пьете…

Мулло Хокирох снисходительно улыбнулся:

— Ничего, хоть я и не выпью, а от радости опьянею больше вашего.

Хайдар выскочил в прихожую и тут же вернулся с двумя бутылками водки и двумя бутылками коньяка. Его брат принес еще несколько бутылок вина и рюмки. Гости сразу оживились, зазвучали тосты, сперва за здоровье ака Мулло, потом за Дадоджона — орла, богатыря и героя, славу и гордость семьи и друзей, за его успехи и счастье.

Бурихон блистал красноречием, произнес один за другим несколько тостов, затем стал предоставлять слово другим. Он раскраснелся, его глаза возбужденно блестели, мясистые губы лоснились.

Дадоджон выпил две рюмки подряд, остальные только пригублял. Вино несколько взбодрило его, однако он больше слушал, чем говорил, и если улыбался, то по-прежнему грустно.

Слово дали Нуруллобеку. Он кашлянул, прочищая горло, поднял рюмку и, глядя на Дадоджона, сказал:

— Мой дорогой друг, любимый брат и товарищ Дадоджон! Вот уже несколько дней мы парим в небесах от радости, потому что ты, дорогой, пройдя сквозь огонь священной войны, вернулся к нам в полном здравии. Это прекрасно. Но я вижу, сегодня ты не в себе, что-то омрачило твою душу, ввергло в печаль. Мне больно видеть тебя в таком настроении. Зря ты печалишься, зря терзаешь себя! Все в этом мире: хорошее и плохое, доброе и злое — все проходяще, а поэтому никогда не стоит горевать. Как мудро сказал Омар Хайям:

Всех, кто стар или молод, что ныне под солнцем живут,

Одного за другим чередой в темноту уведут.

Царство этого мира навек никому не дано, —

Мы уйдем, и другие потом придут и уйдут[28].

Вот поэтому, дорогой друг Дадоджон, я призываю тебя откинуть все горести и печали. Ты видел самую большую в мире беду — войну. По сравнению с нею все остальные беды — ничто! Так что выше голову, друг! Живи и радуйся! Я пью за твое здоровье.

Тост Нуруллобека понравился Дадоджону. Он выпил свою рюмку до капли и, показав ее, пустую, Нуруллобеку, сказал:

— Мы уйдем, другие придут и тоже уйдут. Правильно, дружище, золотые слова!

По просьбе Хайдара певцы взяли в руки тамбур и дутар, подладили струны и искусно сыграли старинную мелодию. Они были мастерами своего дела, и звуки, которые они извлекали из певучих натянутых струн, и песни, которые пели они прекрасными голосами, рассказывали о жизни и смерти, о радостях любви и тоске одиночества. Дадоджону казалось, что песни эти про него, что в них воплотились его желания, его состояние.

Певцы пропели:

Не знают сна ни днем ни ночью печальные глаза мои,

Я слезы лью в плену разлуки, в слезах горюю, как свеча.

Мое терпенье перережут, как нитку, ножницы тоски,

А может быть, в огне погибну, горя впустую, как свеча.

Услышав эти слова, Дадоджон заплакал. Он не чувствовал слез и поэтому не смахивал их и не утирал.

Глядя на него, загрустили все гости. Лишь Мулло Хокирох посматривал на брата лукавыми, хитро блестящими глазками и смеялся в душе.

12

Пока Бурихон блистал на пирушке красноречием, в его доме, на половине, которую занимали мать и сестра, появился Шерхон. Старая и больная мать усадила непутевого сына в нижнем углу комнаты, близ порога, и, осыпая его упреками, заставила склонить голову.

— Слава богу, — говорила старуха, — ты уже не молод, лет тебе много, пора уже и остепениться. Сколько же можно бродяжничать? Знаешь ли, чей ты сын? Знаешь, кем был твой покойный отец?.. Ты позоришь его память! Себя не жалеешь, так меня пожалей.

— А что я такого сделал? — буркнул Шерхон, не поднимая головы.

— Ха, еще спрашивают! — усмехнулась сестра Марджона, которую все называли Шаддодой, и, перестав расчесывать волосы, воскликнула: — Шатаетесь по Ташкенту, грабите и убиваете людей, этого мало?!

Шерхон зло взглянул на нее. Но, скандальная и наглая, она была не из трусливых, уставилась на брата со злорадной усмешкой. Ее миндалевидные глаза смотрели из-под иглами торчавших ресниц с дерзким вызовом.

— Ой, доченька, не говори так! — запричитала, увещевая, мать. — Не повторяй с чужих слов, не греши. Мало ли что люди болтают, им лишь дай позлословить. Немало у нас недругов и врагов. Особенно их стало много после того, как Бурихон стал прокурором. Только и думают, проклятые, чтобы нас очернить, не знают, какой еще поклеп возвести. Вот потому и говорю, сын мой, хватит бродяжничать, перебирайся сюда. Мне все равно, кто у тебя жена, татарка она или киргизка, раз тебе по душе — понравится и мне. Будем все вместе, найдешь хорошую работу, заживешь как положено. Сегодня я есть, завтра нет: стара уже, сынок, дни мои сочтены…

— Все правильно, — поднял голову Шерхон. — Я тоже хочу быть возле вас, служить вам, чтобы жили мы тихо-мирно. — Он вздохнул. — Но, во-первых, не найти мне тут стоящей работы — больно уж мал район. А во-вторых, вы сами сказали, худая слава тут у меня. Не зря же эта дура болтает, — кивнул Шерхон на сестру. — Сказал ей какой-нибудь гад…

— Брат сказал, Бурихон! — резко перебила Шаддода.

— Бурихону тоже кто-то накапал, — произнес Шерхон сквозь зубы, стараясь не глядеть на сестру. — Клевета это и вранье! В Ташкенте, слава богу, меня уважают, есть и дом, и семья, хорошая работа… Кто вам сказал, что я бродяжничаю? Дадоджон, что ли, этот слюнтяй?

— Ой, вот его ты не трогай, не такой он, сынок, — сказала старуха. — Он парень неболтливый, умный и тихий. Был у нас в гостях — одно загляденье! Красивый, как ангел. А вежливый какой и душевный! Когда Бурихон пригласил его к нам…

— В честь него Бурихон опять гуляет? — перебил Шерхон.

— В честь него, сынок, в честь него, — закивала старуха. — Их всех сегодня пригласил к себе Хайдарджон. Поди-ка и ты туда, увидишь всех своих друзей-приятелей, сам будешь рад и их порадуешь.

— Нет, не пойду! У меня к Бурихону большое