Шерлок Холмс на орбите - Мартин Гринберг

Однако в прошлую среду я, к своему удивлению, получил от него телеграмму следующего содержания:

«Приезжайте немедленно, если вам удобно; если же нет, то все равно приезжайте. — Ш. X.»

В моем возрасте я отвык от таких внезапных поездок и сначала рассердился, но потом подумал, что Холмс никогда не посылал за мной без надобности. Я пожалел по поводу того, что в сельской местности еще очень мало телефонов, и послал по телеграфу ответ, в котором сообщал, что выезжаю.

Какой бы короткой ни была эта поездка, для восьмидесятилетнего старика она представляет значительную трудность, поэтому ко времени прибытия в Истборн я был почти полностью лишен сил. Я нанял кеб, чтобы он провез меня пять миль до дома Холмса возле деревни Фулворт.

Меня приняла его экономка.

— Мистер Холмс сейчас осматривает своих пчел, — сказала она. — Если вы расположены немного отдохнуть, он вернется к чаю.

Она провела меня в комнату. Я снял пальто, ботинки и лег на кровать прямо в одежде, решив несколько минут отдохнуть, а затем отправиться на поиски Холмса к ульям, но тело мое так не считало, и вскоре я уже крепко спал.

Когда экономка разбудила меня, я сначала не мог понять, где нахожусь. Солнце уже садилось, и вся комната была озарена багровым сиянием. Служанка зажгла лампу и принесла таз с кувшином.

— Мистер Холмс просит вас пройти в его кабинет, сэр. Чай почти готов, — сказала она.

Я и думать забыл, как много лондонских удобств мы считаем чем-то самим собой разумеющимся, например электричество и водопровод. Можно было представить, что я вновь оказался в старые добрые времена на Бейкер-стрит.

Впечатление, что я нахожусь в другом времени, усилилось, когда я вошел в кабинет, так как Холмс перевез сюда большую часть мебели из нашего жилища и расположил предметы приблизительно так же, как они располагались и там.

Столик для химических опытов стоял в углу, возле стола побольше, с сосновой крышкой, прожженной кислотой. Тот же старый диван, с новой обивкой, но по-прежнему усеянный бумагами, и мое старое кресло, стоящее возле камина, к доске которого складным ножом были приколоты письма. В ведерке для угля лежали сигары, а в старой персидской туфле, вне всякого сомнения, продолжал храниться крепкий табак.

Единственными знаками перемены времени и места можно было назвать соломенную крышу над головой, корешки справочников на полках и патриотические инициалы G. R., выбитые пулями на оштукатуренной стене.

— А, Уотсон! — приветствовал меня Холмс, когда я вошел в комнату. — Я едва узнал вас. Вы стали таким же худым, как и в день нашего знакомства, пять десятилетий тому назад.

Это была правда. В последнее время я, на протяжении большей части своей жизни остававшийся довольно грузным человеком, похудел и стал почти таким, каким вернулся из тропиков после ранения и брюшного тифа.

— Но вы, Холмс! — воскликнул я. — Вы совсем не изменились!

Знакомые черты стали немного отчетливей, лоб несколько выше, а тело, облаченное в пурпурный халат, несколько стройнее, но не более. Кроме того, Холмс, всегда бывший человеком бледным, так и сиял румянцем, словно двадцатилетний.

— Как великолепно вы выглядите!

— Мне пошла на пользу сельская жизнь.

Экономка внесла поднос и поставила его на стол.

— Если вам ничего больше не нужно, мистер Холмс, — сказала она, — то я пойду. Завтра у меня выходной, увижусь с вами в пятницу утром. Я положила ваш завтрак и холодный обед в холодильник. Вам точно ничего больше не нужно к чаю?

— Да, спасибо, миссис Мертон. Мы справимся и сами.

Холмс посмотрел на меня.

— Как видите, в последние годы жизни я перенял обычай рабочего класса пить чай вместо ужина. Но здесь поблизости есть прекрасная таверна, где мы завтра сможем пообедать.

После этого мы принялись за прекрасную закуску, приготовленную миссис Мертон — шотландский вальдшнеп, бутерброды с маслом, тонко нарезанная ветчина и печенье. Когда Холмс передавал мне тарелку, рукав его халата сполз и обнажил руку, испещренную бесчисленными отметинами, красными и темными точками, словно от уколов.

— Мой дорогой Холмс!

— Пустяки, — сказал он, опуская рукав.

Я осмотрелся в поисках знакомой шкатулки.

Он рассмеялся.

— Ах, Уотсон, вы боитесь, что я снова принялся за свою старую привычку. Нет, это не отметины, оставшиеся после иглы. Это всего лишь воспоминание о моих друзьях-пчелах.

— Но их так много, Холмс!

— Вот потому, Уотсон, — сказал он, — я и вызвал вас. Как вам известно, в последние тридцать лет — а это больше, чем моя практика в качестве частного детектива — я занимался пчеловодством. Пчелы — любопытнейшие создания, целиком преданные своему сообществу. Сохранение улья для них важнее жизни отдельных индивидуумов. Отдельные пчелы умирают, но улей продолжает жить.

Сначала я занимался систематическим изучением методов пчеловодства, и результаты моих исследований я обобщил в «Практическом справочнике по пчеловодству с некоторыми соображениями по выбору матки». Затем я обратил внимание на различные вещества, производимые пчелами. Вы можете вспомнить, как я посылал вам свои монографии об опасностях меда как пищи для младенцев и об использовании воска при производстве мазей.

— Да, они оказались довольно полезными в моей практике, — сказал я. — Жаль, что книги вышли таким малым тиражом.

— Медицинские авторитеты нелегко принимают новые идеи, — сказал Холмс. — Итак, потом я исследовал маточное молочко — вещество, которым пчелы кормят своих личинок и матку. Я был убежден, что эта субстанция влияет на срок жизни, так как матка, или их царица, ничем больше не питаясь, живет три года, тогда как рабочие пчелы, которые едят его только в первые два дня, живут шесть недель. Я проводил различные эксперименты. Я даже ел его сам и мазал им тело. Но кроме определенной гладкости кожи ничего не добился. Качества, которые приводят к таким удивительным последствиям у пчел, почти никак не действуют на человека.

— Я удивлен, вы занимались вопросами долголетия, Холмс? Мне помнится, что после того случая с хромым человеком вы высказали свою неприязнь к экспериментаторам, которые стараются исправить природу. Так можно упасть и гораздо ниже начального уровня, как вы заметили. «Лучшие представители человечества могут обратиться в животных, свернув с прямой дороги, уготованной им судьбой… Материальное, чувственное, мирское увеличит срок их бесполезной жизни. Но этим они оставляют в стороне духовное. Это такое выживание, которое лишает человека его лучших качеств».

— Когда это я был поборником духовности? — сухо спросил Холмс. — Да к тому же я говорил это двадцать лет назад. С тех пор мое мнение несколько изменилось, особенно когда это касается моего собственного долголетия.

— Понимаете ли, Уотсон, — продолжил он серьезным тоном, — я верю, что мои умственные способности еще потребуются миру.

— Понимаю, — сказал я, подумав о том, что мой друг всегда отличался некоторым эгоизмом. — Но в последние двадцать лет вы даже и носа не высовывали отсюда. Казалось, вы были довольны тем, что мир справляется и без вас, особенно после мировой войны. Откуда такая перемена во взглядах?

— Мне кажется, мир сейчас находится на грани новой войны.

— Конечно же нет!

— Да, Уотсон, да. И за этим стоит такая злобная и дьявольская воля, какой мир не видывал с момента смерти профессора Мориарти у Рейхенбахского водопада. Я еще понадоблюсь, Уотсон.

— А при чем тут укусы пчел, Холмс?

— Несколько лет тому назад, когда ревматизм особенно допекал меня, я вышел посмотреть на свои ульи. Я так привык к пчелам, что почти никогда не пользовался сеткой. Но в тот день из-за боли в суставах я двигался неуклюже, пчелы растревожились и покусали меня. Позже я заметил, что, когда места укусов воспалились и покраснели, ревматическая боль исчезла.

С тех пор я старался, чтобы пчелы жалили меня ежедневно, и стал таким, каким вы видите меня сейчас.

Он протянул руку, для того чтобы я ее осмотрел. Длинные пальцы были стройными и прямыми, без малейших признаков покраснения, опухания или скручивания, что характерно для ревматизма.

— Это удивительно, Холмс! — сказал я. — Но зачем вы вызвали меня? Вы же знаете, что я не занимаюсь медициной вот уже десять лет.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне в одном эксперименте, Уотсон. Я не могу надолго уезжать из дома, так как нужно, чтобы пчелы меня кусали каждый день. Для этого требуется огромное количество пчел, так как каждый раз их брюшко отрывается вместе с жалом и они умирают. Кроме того, это больно. Я изобрел метод извлечения пчелиного яда, не повреждая пчел. Это долгий и сложный процесс — позволять им жалить себя гораздо легче. Так что я попробовал вводить себе месячный запас яда, и оказалось, что это равноценно тридцати дням обычного ужаливания, хотя обнаружились некоторые побочные эффекты.