Тысячелетняя ночь - Софья Радзиевская

Аббат молчал. Потянувшись к столу, он снял щипчиками нагар с оплывающей свечи в высоком серебряном подсвечнике. При этом обнаружилось, что широкий рукав его сутаны подбит золотистым шёлком, а белую пухлую руку обвивала в несколько раз тонкая золотая цепочка. На полном, даже одутловатом лице его трудно было бы найти следы изнурённости и упорных размышлений на духовные темы, небольшие тёмные глаза смотрели пытливо и подозрительно.

— Я в большом затруднении, достопочтенный сэр, — промолвил он и, сбросив нагар со свечи на стоявшее около неё серебряное блюдечко, положил щипцы и скрестил руки на груди. — В большом затруднении, — повторил он и покачал головой. — Не первый год брат Ульрих в нашем монастыре. Холодной дождливой ночью постучался он в наши двери и не сказал, кто он и откуда, но желал спасти душу свою в господе благочестивыми делами и молитвами. Он оказался не только лучшим переписчиком священных рукописей, но и умелым иллюминатором, красота его заглавных букв в красках и золоте поистине не поддаётся описанию. С тех пор монастырь наш приобрёл великую славу и сам король соизволил заказать нам роскошный требник для королевы. Много у Ульриха учеников, но ни один не сравнялся с ним в редком его искусстве. Что же делать нам, если он вздумает упорствовать?

Арнульф де Бур с презрением пожал плечами и, вновь опустившись в кресло, протянул руку к наполненному вином кубку.

— Мне ли учить тебя, почтенный аббат? Передают, что тюремщики Ньюстедского аббатства владеют уменьем заставить говорить и немого.

Отец Бенедикт покраснел, и его руки, сложенные на чёрной сутане, приметно дрогнули, но он быстро овладел собой.

— Мало ли что говорят злонамеренные языки, — спокойно проговорил он. — Вот если бы…

— Если бы что? — нетерпеливо и довольно бесцеремонно перебил его помощник шерифа.

— Если бы… — медленно повторил аббат, не отрывая взгляда от колеблющегося пламени свечи… — подождать немного.

— Какому дьяволу это нужно? — вскричал Арнульф де Бур, окончательно выйдя из терпения, и сердито оттолкнул от себя кубок. — Я достаточно ясно сказал тебе, почтенный аббат, что сам шериф…

Но аббат успокаивающим движением положил правую руку на бархатный чёрный рукав нетерпеливого гостя.

— Горячая кровь — признак благородной породы, — с тонкой улыбкой проговорил он. — Одну минуту терпения, благородный сэр. — Слегка откинувшись на спинку кресла, не выпуская из левой руки кубка, отец Бенедикт продолжал, пристально рассматривая тонкую его отделку. — Наш монастырь, как тебе известно, славится также искусными братьями-врачевателями. Целый сад засажен у нас целебными цветами и травами и многие страждущие находят у них спасение от бед своих. Брат Климент, самый сведущий в тайнах врачевания, сказал мне, что усердие брата Ульриха к письму и рисованию чрезмерно и не позже как через год глаза его не выдержат и вечная тьма спустится на них. Так вот… — аббат продолжал говорить, не поднимая глаз. — Не подождать ли несколько, уважаемый сэр Арнульф, и тем дать нашему монастырю возможность получить от брата Ульриха всю пользу, какую его благочестивое искусство может нам доставить? Когда же от неумеренного рвения зрение его ослабнет… тогда и допрос можно будет вести смелее. Потому что при всей его кротости вряд ли он легко согласится выдать своего нечестивого брата.

Наступило молчание, прерываемое лишь лёгким потрескиванием оплывающей свечи. Наклонившись вперёд, крепко взявшись за поручни крытого зелёным бархатом кресла, сэр Арнульф устремил пристальный взгляд на спокойное румяное лицо аббата.

— Так, — наконец промолвил Арнульф де Бур и откашлялся, прочищая внезапно охрипшее горло. — Клянусь всеми болотными чертями и их двоюродной бабушкой, мы, солдаты, грубы и жестоки, но, святая пятница, чего стоит наша жестокость перед кротостью служителя церкви!

Густая краска, внезапно покрывшая полные щёки аббата, была единственным доказательством того, как глубоко задело его замечание гостя, но в эту минуту послышался лёгкий стук в дверь.

— Кто там? — с приметным облегчением спросил отец Венедикт.

— Недостойный раб Господа, Ульрих. — последовал тихий, но твёрдый ответ, и высокая фигура со сложенными на груди руками склонилась в глубоком монашеском поклоне, а затем, войдя в круг света, неподвижно в нём остановилась. — По твоему приказанию, — добавил сдержанный голос.

Приподнявшись в кресле, помощник шерифа внимательно рассматривал вошедшего: тот стоял с уставно скрещёнными на груди руками и опущенными глазами. С самому ему непонятным волнением Арнульф де Бур отметил, что на этом бледном лице веки были красноваты и словно слегка воспалены. При виде горбуна, удалившегося в полутёмный угол комнаты, лёгкая судорога прошла по лицу монаха, тотчас же принявшему прежнее выражение спокойной замкнутости и решимости.

Помощник шерифа нетерпеливо кашлянул, и аббат, несколько торопливо, заговорил:

— Брат Ульрих, — сказал он строго, — придя под нашу святую кровлю, ты утверждал, что не имеешь ни матери, ни отца и самый отчий дом твой тебе неизвестен.

Монах, не поднимая глаз, молча наклонил голову.

— Но ты обманул нас, — с хорошо разыгранным нарастающим негодованием продолжал отец Бенедикт и, взглянув вдруг случайно на кубок, который всё ещё держал в руке, торопливо отставил его подальше. Ты скрыл, что брат твой великий грешник перед господом, проливающий кровь невинных, волк в господней овчарне.

Ульрих вдруг поднял глаза и в упор встретил бегающий взгляд настоятеля. Сделав шаг вперёд, он поднял руку.

— Остановись, преподобный отец, — сказал монах решительно, — выслушай меня. — И прежде, чем ошеломлённый его дерзостью настоятель смог вымолвить хоть одно слово, он продолжал: — Мой брат — не волк в господней овчарне. Он добр и милостив к страждущим и восстаёт против их обидчиков. Но нам не дано вмешиваться в предначертания всевышнего. Потому я и удалился в нашу тихую обитель. Молитвами и смиренными моими трудами, надеюсь, я вымолил ему прощение, если путь его в мире неправеден.

Ульрих провёл рукой по лицу, и внимательный глаз помощника шерифа тотчас же углядел красноватое пятно под прядью его волос — след ранивших лоб покаянных земных поклонов.

Но щёки милостивого аббата в третий раз за вечер покрылись ярким румянцем, а глаза заблестели гневом.

— Ты обманул нас, — ещё раз повторил он, не обращая внимания на слова Ульриха. — Скрыв от нас преступления своего брата, ты сам сделался их соучастником. И за это святая церковь призывает тебя к ответу.

— Я готов, — монах с трудом подавил прорвавшуюся горячность, вновь скрестил руки на груди и опустил глаза. — Приму любую кару, какую угодно будет тебе наложить на меня.

На лице аббата появилось странное выражение.

— Клянись же мне в этом, — промолвил он и, быстрым движением высвободив из-под сутаны небольшой золотой ящичек на тонкой золотой цепочке, протянул его монаху. — Здесь, в этой ковчежке, заключена частица древа святого креста господня, — добавил он.

Ульрих быстрым движением приблизился и, взяв в руки реликвию, опустился на колени.

— Клянусь, — проговорил он, — со смирением и кротостью выполнить епитимью, которую ты соблаговолишь наложить на меня, досточтимый отец Бенедикт, так как (тут тихая и скорбная улыбка промелькнула на его губах) каждое новое испытание, истощая бренное тело, рвёт цепи, привязывающие к земле, и приближает меня и бедного моего брата к небесному блаженству.

Аббат пристально продолжал наблюдать за ним, сохраняя всё то же странное выражение лица, которое так безотчётно неприятно действовало на помощника шерифа.

— Да не тяни ты, святой отец! — воскликнул он наконец вскочив, зашагал по комнате. — Скажи ему всё… и дело с концом.

Аббат спокойно наклонил голову.

— Святая церковь принимает твою клятву, сын мой, — проговорил он, — и повелевает тебе во искупление греха своего… указать досточтимому сэру де Буру местонахождение твоего преступного брата, которое тебе, несомненно, известно.

В комнате воцарилось тягостное молчание. Некоторое время Ульрих оставался неподвижен, затем, не вставая с колен, он протянул руку к аббату:

— Разреши, — сказал он тихо, — разреши меня от моего обета, святой отец. Человеческая душа не может этого вынести и благость божия не может того требовать.

Лоб монаха покрыли крупные капли пота, голос был спокоен, но самый звук его показался помощнику шерифа страшнее крика.

Однако отец Бенедикт был непреклонен, он уже безукоризненно и, похоже, с удовольствием, играл навязанную ему роль. Величественно поднявшись с кресла, указал рукой на дверь.

— Иди, заблудший брат, — сказал с пафосом, — иди и верни себе нашу милость и господне прощение.