Зримая тьма - Уильям Голдинг

В этой точке своих ежедневных размышлений он привык вставать на ноги под влиянием некоего внутреннего импульса, а именно — воспоминаний о собственных изъянах; вставал он потому, что иначе память уносила его в совершенно невыносимый момент из недавнего прошлого. Он разглядывал «Теологию», «Оккультизм», «Метафизику», «Публикации», «Джентльменз Мэгэзин» — и в сознании вспыхнул тот самый эпизод, из-за которого он вскочил на ноги.

Аукцион с месяц назад.

— 250 фунтов, 250 фунтов. Кто больше? В последний раз объявляется 250 фунтов…

В это мгновение к нему нагнулся Руперт Хезинг из «Мидлендской книги».

— Вот тут-то я и вступлю в торг.

— Что?! Ведь комплект неполный!

Рот Руперта остался открытым. Он бросил взгляд на аукциониста, потом снова на Сима. Это решило дело. Пока Руперт колебался, книги были проданы Торнтону из Оксфорда.

Чистой воды прихоть, бесполезная для бизнеса и навредившая Руперту. Смеха ради. Забавы дьявольской твари там, внизу. И ты ведь не пустился в долгий процесс возмещения убытков, не отдал Руперту Хезингу все номера «Джентльменз Мэгэзин», допустим, за 250 фунтов, с десятипроцентной наценкой — не мог этого сделать, потому что эта последняя прихоть была, так сказать, мелочью на вершине кучи. Эта куча — ненужная груда мусора, отбросов, вонючих тряпок, целая гора, слишком огромная, чтобы твои усилия что-то изменили. К чему убирать с вершины последнюю щепотку грязи?

Сим моргнул и встряхнулся, как всегда делал в подобные мгновения, и вышел из-под своей кучи мусора на дневной свет, просочившийся сквозь витрины. Наступало дерзкое, циничное ежеутреннее мгновение, когда он проходил между романами, поэзией, литературной критикой, с одной стороны, и Библиями, молитвенниками, пособиями по рукоделию и справочниками коллекционеров-любителей — с другой. В это мгновение он глумился над собой, своими предками и старым добрым семейным делом, сейчас неумолимо катившимся ко всем чертям. Он взял себе в привычку глумиться даже над детскими книжками, которые много лет назад выставил в углу огромной витрины. Рут, вернувшись в тот день из магазинов, ничего не сказала. Но позже, поставив чашку чая ему на рабочий стол, она бросила взгляд на витрину.

— Смотрю, ты меняешь наш облик.

Он пытался это отрицать, но, разумеется, Рут была права. Он увидел девчушек Стэнхоупа, идущих по улице, взявшись за руки, и внезапно ощутил, что каждая пылинка в магазине сделана из свинца и что сам он сделан из свинца, а жизнь (которая проходит мимо) — такая же яркая и невинная, как эти две близняшки. С какой-то тайной страстью он начал закупать детские книги, притом новые, и выставлять их в левом углу витрины. Прибавка к обороту оказалась ничтожной: бывало, родители покупали что-нибудь на Рождество, но в другое время года — почти никогда, разве что на дни рожденья.

Сим иногда задумывался: когда его отец оформлял витрину, не руководила ли его выбором такая же неосознанная мотивация? Его отец-рационалист выставил в витрине хрустальный шар, полную «Книгу перемен» и набор карт Таро. Свои собственные побуждения Сим представлял себе слишком хорошо. Детские книжки служили приманкой для близняшек Стэнхоуп, чтобы те хоть до какой-то степени заменили его собственных детей — Маргарет, вышедшую замуж и уехавшую в Канаду, и Стивена, которому никогда не выйти из лечебницы, где родители посещали его неделя за неделей, наталкиваясь на абсолютную отчужденность. И прелестные девчушки в самом деле пришли. Они едва дотянулись до дверной ручки, но держались с той спокойной уверенностью, какую обычно дает осознание своей привилегированности. Близняшки рассматривали книги с тем же важным вниманием, с каким котята изучают мир своими носами. Они открывали книги, листая их страница за страницей, и хотя читать с такой скоростью не мог бы ни один человек, казалось, что они все-таки читают: светленькая, Тони, отложив детскую книгу, принялась за взрослую; потом вторая захихикала над картинкой, тряся темными кудряшками на прелестной головке…

Рут все поняла, как ей ни было горько. Она пригласила их в гостиную и предложила лимонада с пирогом, но больше девочки не приходили. Потом Сим частенько стоял в дверях, когда они шли в школу, сперва с гувернанткой, потом сами. Он точно знал, когда занять свой пост, изобразив отрешенность, чтобы получить в награду крохотный дар, преподносимый по-королевски:

— Доброе утро, мистер Гудчайлд!

— И вам доброе утро, маленькие мисс Стэнхоуп!

Так они росли в своей красоте. Прямо по Вордсворту.

Из гостиной вышла Рут, она собиралась за покупками.

— Вчера видела Эдвина. Забыла тебе сказать. Он обещал заглянуть.

Беллы жили в усадьбе Спраусона; занимали там квартиру. Когда-то Сим завидовал Беллам, живущим рядом с близняшками. Но это осталось в прошлом. Девочки уже давно не дети — хотя не так уж давно, всего лет десять прошло, — и, конечно, выросли из детских книг.

Словно прочитав его мысли, Рут кивнула в левый угол витрины.

— Может, попробуешь что-нибудь другое?

— Например?

— Домоводство. Издания Би-Би-Си. Рукоделие.

— Я подумаю.

Она уже шла по Хай-стрит среди чужеземных одеяний. Сим кивнул и продолжал кивать, соглашаясь с ней, но зная, что не уберет детских книг. Пусть на них ложится свинцовая пыль. Пусть это называют упрямством. Он резко повернулся к куче книг, сваленных возле стола; книги из Лангпорт Грэндж, которые надо разобрать и оценить… работа, работа, работа!

Эта работа ему нравилась — из-за нее он и продолжал отцовское дело. Аукционы были для него тяжелым испытанием — Сим был трусом и не верил в свою легкую руку. Но разбирать потом книги — все равно что промывать золотоносный песок. Ты подкрадываешься к лотку с породой, ловишь глазом многозначительный отблеск; и после всех ужасов аукциона — в твоих руках первое издание «Введения в исследование росписи по стеклу» Уинстэнли в идеальном состоянии!

Да, так было. Один раз.

Сим уселся за стол, но тут распахнулась дверь, звякнул колокольчик — и явился Эдвин собственной персоной, необъятный, как сама жизнь, или стремящийся к необъятности жизни, в своем клетчатом пальто и желтом развевающемся шарфе, по-прежнему одевавшийся как студиозус тридцатых годов, только широких штанов не хватало для полного соответствия облику эпохи.

— Сим! Сим!

Порыв ветра, словно Эдвард Томас встретился с Джорджем Борроу, ветер над вереском, ветер великой Природы, но одновременно — утонченный, интеллигентный и духовно искренний.

— Сим! Сим, дорогой мой! Какого я встретил человека!

Эдвин Белл пересек магазин, уселся на край стола, как женщина верхом на лошадь, уронил на пол учебник, который принес с собой, и экземпляр «Бхагават-Гиты». Сим откинулся в кресле, снял очки и, прищурившись, поглядел на полное нетерпения лицо, практически неразличимое на фоне окна.

— Что на сей раз, Эдвин?

— Ессе homo,[10] — если мои слова не прозвучат чудовищным богохульством, а мне, знаешь ли, Сим, они богохульством не кажутся. Совершенно невероятное существо… и производит такое впечатление… Знаешь ли, я… я взволнован!

— Это с тобой часто бывает.

— После стольких лет ожидания! Я действительно чувствую — вот она награда за терпение! Наконец-то… Я знаю, что ты хочешь сказать…

— Я ничего не хотел сказать!

— Ты хотел сказать, что мои лебеди всегда оказывались гадкими утятами. Да. Так оно и было. Признаю без возражений.

— Вся эта теософия, сциентизм, Махатма…

Эдвин чуть-чуть притих.

— Эдвина того же мнения, — кивнул он.

Должно быть, брак Эдвина и Эдвины Белл был предначертан с момента сотворения вселенной. Очевидность этой предначертанности заключалась не только в совпадении имен. Они были настолько похожи друг на друга, что всякий плохо знакомый с ними человек мог бы принять их за трансвеститов. Тем более что у Эдвина голос был слишком писклявый для мужчины, а у Эдвины — слишком хриплый для женщины. Сим до сих пор краснел, вспоминая один из первых телефонных разговоров с ними. Ему ответил писклявый голос, и он сказал: «Привет, Эдвина!» Но голос возразил: «Сим, это же Эдвин!» В следующий раз ему ответил хриплый голос, и он сказал: «Привет, Эдвин!» — услышав в ответ: «Сим, это же Эдвина!» Когда супруги выходили на Хай-стрит из усадьбы Спраусона, вернее, из своей квартиры в усадьбе Спраусона, на них всегда были одинаковые шарфы, высовывающиеся из-под одинаковых пальто. Эдвина отличалась от мужа более короткой стрижкой и высокой грудью. Полезная примета.

— По-моему, у Эдвины всегда было больше здравого смысла.

— Ну, Сим, ты говоришь это только потому, что все так отзываются о женах, когда им больше нечего сказать. Я называю это «синдромом любимой женушки».