Офицерская честь - Юрий Торубаров

Но все же этот день настал. Это было 20 апреля 1814 года. Он, как обычно, поднялся рано. Отдал перед отъездом некоторые приказания, потом взял саблю, ту, которой он был награжден за Египет, по сути, его первую награду, прошел с ней в кабинет и, вытащив из ножен, положил перед собой на стол и стал смотреть на холодную, сверкающую сталь привычным немигающим взглядом. Он будто видел что-то на ней. Ибо выражение его лица постоянно менялось. По всей видимости, от различных воспоминаний, далеких дней его жизни. Глаза вдруг потеплели, а на лице появилось что-то вроде улыбки. Возможно, он вспомнил рассказ своей тетки о том, как его мать, почувствовав родовые схватки, успела вбежать в гостиную, где он из чрева матери вывалился прямо на пол; его отцу удалось устроить его и брата в Отенский колледж во Франции, а оттуда, как примерного ученика, в военное училище города Бриенне. Там, из-за малого роста да и возраста, старшие ребята попробовали его обижать. Одним из обидчиков был курсант Мармон. Но несколько драк, яростных до отчаяния, показали, что связываться с ним небезопасно. С некоторыми он подружился, в том числе и с Мармоном, хотя характер имел замкнутый, угрюмый. Как-то помог Мармону отбиться от курсантов. Науки осваивал превосходно. И часто многие обращались к нему за помощью. Так он стал первым среди равных и в учебе.

Тут лицо Бонапарта помрачнело. Наверное, память привела к Мармону, но уже к тому Мармону, который предал их юность, дружбу, победы и то хорошее, что он ему делал на протяжении стольких лет. Что было на его лице: обида, зло, желание мести? Мог ли он тогда подумать, как поступок этого человека отра-зится на его судьбе. Но как бы ни тяжелы были воспоминания, он не задержался на них. Мимо проскочили тяжелые годы его молодой жизни. И вот Тулон… Улыбка вновь возвратилась на его лицо. Да, это была первая ступенька. Затем вспомнился день 9-го термидора, его арест и отсидка в Антибском форту. А этот Баррас! Как время меняет людей! Спасение им Директории. Глаза заблестели от сладостного воспоминания. Жози… Да, лучше ее не было никого на этом свете. Тенью прошли перед ним Мария-Луиза Австрийская, госпожа Ремюза, актриса мадемуазель Жорж. Может быть, немного ярче графиня Валевская. Нет, всех затмила она, его Жози. Грубо он ей тогда сказал, что у политика нет сердца, а есть только голова. Но если бы она знала, как тяжело дались ему эти слова…

— Я напишу ей все. Пусть знает, кому принадлежало его сердце.

От этой мысли ему стало даже легче.

И вот его итальянский поход! Лицо Бонапарта запылало от счастья. Но вновь воспоминания привели к последствиям, в которых оказались все завоевания после его отъезда из Италии:

— Испугались моей славы!

Вот лежит перед ним сабля, дороже которой нет у него ничего на этом свете. Яркое свидетельство венчания тех побед, которые он принес дорогой его сердцу Франции. И все же сквозь радость, которая струилась из глаз, видны были и блики печали. Ах, этот Акр, первый отзвук его поражения. Но он заглушен криками приветствия, безумного поклонения ему. Когда он шел по залу, все стоя приветствовали героя, которому вручили этот бесценный подарок. Он прижался к нему губами. Слезы! Слезы радости от воспоминания этого первого в его жизни чествования. Или слезы горя, что им все так бездарно потеряно?

В дверь кто-то тихо, словно боясь спугнуть, постучал. Слезы на глазах мгновенно высохли. Голосом, которым он привык повелевать, ответил:

— Да!

В комнату вошел Коленкур:

— Сир! Гвардия ждет!

— Иду!

И он, прицепив шашку, твердой поступью направился к выходу.

В коридоре его ждали несколько человек. От них отделился и пошел навстречу знакомый ему Меттерних, знаменитый канцлер Австрии, на лице которого было заметно смущение. Его мучил вопрос, как обратиться: господин или…, но стоило только взглянуть на лицо Бонапарта, как из его груди помимо воли вырвалось:

— Сир! Позвольте представить вам комиссаров, выделенных союзниками для вашего сопровождения.

Наполеон ничего не ответил, но остановился. Началось официальное представление:

— Сэр Нейл Кэмпбел.

Ему поклонился сухопарый, выше среднего роста, человек с серыми безразличными глазами. Наполеон подал ему руку и улыбнулся.

— Генерал Шувалов.

Сухое рукопожатие и не очень дружественный взгляд.

— Генерал Келер, — продолжал тот представление.

Он тоже, как и англичанин, сухопар, только несколько ниже ростом. Щелкнув каблуками, он вытянулся перед Бонапартом.

— Граф Вальдбург-Треесс.

Бонапарт с презрением посмотрел на пруссака и, не подав руки, пошел к выходу.

Гвардейцы выстроились во внутреннем дворе дворца, позднее его назовут прощальным. Они представляли собой потрясающее зрелище. Впереди генералы и офицеры старой гвардии. За ними — молодая гвардия. Когда вышел император, солдаты сделали на караул, а знаменосец преклонил знамя к ногам Бонапарта. Вот она, его гордость, его детище. И он с волнением в душе смотрел на своих гвардейцев. Их головы были покрыты высокими медвежьими шапками, они в синих мундирах с белыми ремнями, с красными султанами и эполетами. Сам он одет в любимый свой наряд, в котором они часто видели его перед собой, — мундир гвардейских егерей с треухом на голове.

Комиссары, стоявшие сзади, переглянулись. Перед ними была сила, еще способная на многое. Как поведет себя император? И не станут ли они первыми жертвами? Но опасения их были напрасны. Наполеон отлично понимал, что этих сил далеко не достаточно, чтобы сразиться с союзной армией и победить.

— Солдаты! — зазвучал в тишине хорошо знакомый голос. — Вы мои старые товарищи по оружию! — голос его дрогнул, но он взял себя в руки. — Нам теперь надо расстаться. Я мог бы и дальше оставаться среди вас, — он поперхнулся, откашлялся и продолжил, — но нужно было бы продолжать жестокую борьбу, — он пробежал по рядам глазами. Сколько знакомых лиц, которые с замиранием сердца слушают его, у многих блестели глаза. — Но теперь война против иноземцев может перерасти в войну междоусобную. И я не могу решиться разрывать дальше грудь Франции. Пользуйтесь покоем… Я хотел бы всех вас сжать в своих объятиях, но дайте мне поцеловать это знамя, которое вас всех собой представляет…

Дальше Бонапарт не мог говорить. Голос его пресекся. Он подошел к знаменоносцу обнял и поцеловал его. Затем, преклонив колено, поцеловал знамя. Когда он выпрямился грянуло громовое гвардейское:

— Да здравствует император!

Люди, не раз смотревшие смерти в глаза, шагавшие через трупы не только врагов, но и товарищей, гвардейцы, утиравшиеся не только своей кровью, не сдерживая слез, плакали, как дети.