Чет-нечет - Валентин Маслюков

– Еще полслова – удавлю! – потянулся Подрез к девчонке, примеряясь к горлу. Забыл намерение, медленно опустился на стул и глянул в холодные Федькины глаза.

Но, боже! Как просто. В тот миг, когда Федька, завороженная однообразным Зинкиным таканием, вольно или невольно привечала девчонку взглядом, Подрез неуловимым движением руки менял один набор костей на другой. Такой же с виду, но поддельный: запаянный с одной стороны свинец заставлял кости ложиться четверкой вверх. Не обязательно так, но чаще всего так. Прием известный. Хотя и требующий отточенного умения – у Федьки и подозрения не возникало.

– Кидай, что ли, – принужденно пробормотал Подрез.

Она долго, многозначительно долго… дерзко, угнетающе долго молчала, прежде чем откликнуться: «Кидаю».

Она кинула – кости покатились со стуком, но она не посмотрела на майдан даже мельком, не отпустила взглядом Подреза, а, опять томительно помолчав, негромко произнесла:

– Двенадцать. Двенадцать, – внушила она с легким властным нажимом, как вразумляют ребенка. – Следишь?

– Слежу, – зачарованно отозвался Подрез.

Медленно-медленно она подняла палец и повела, как на привязи, опуская взгляд его долу.

На майдане лежали: пусто – пусто – четыре.

Томительно обморочный путь пальца привел Подреза к четверке.

– Четыре, так?

– Так, – кивнул Подрез, не понимая зачем.

– Четыре, – показала Федька пустую кость. – Так?

– Так… – с затруднением протянул он.

Федька знала, что происходит с Подрезом: совершенно отчетливо, наяву, без малейшей зрительной неясности, он видит, что пусто, и каким-то непостижимым, необъяснимым образом верит, что это пусто – четыре.

– Четыре, – значительно и бережно, но с жестокой убежденностью в голосе внушила она опять, показывая еще одну пустую кость.

– Четыре, – должен был повторить он.

– Четыре, четыре, четыре – двенадцать. Повтори. Повтори: правильно, – приблизилась она к его лицу – ничто их не разделяло, ничто.

– Правильно, – вынужден он был согласиться.

Федька неспешно сгребла и подвинула кости:

– Бросай теперь ты. – Воспитанник ее нуждался в отчетливом и ласковом, отеческом руководстве.

И все равно ведь – негодяй! – подменил. Обмороченный Федькиным взглядом, едва ли понимая, что, зачем, – подменил! Сами собой, отработанным движением шевельнулись руки, и Подрез зажимал в кулаке второй, поддельный набор костей. Федька не поняла, как это произошло. Правду она разглядела в зрачках – зрачки его сжались, дрогнули. И Подрез держал поддельные кости.

Четыре. Четыре. Один.

– Ну вот, – сказала она, в назидательной и сочувствующей гримасе прикрыв на мгновение веки. – А у тебя все пусто.

Он глянул на майдан только теперь.

– Смотри, – повела она его взгляд. – Пусто. Пусто. Пусто. Редчайший случай для твоих костей.

Он кивнул в расслабленном убеждении: редчайший случай для его костей.

В отличии от того, что происходило с Федькой в Диком поле при столкновении с Лихошерстом, она не испытывала сильных чувств, если не считать известного напряжения – чего-то скорее приподнятого и радостного, чем угнетающего. Ей было легко в этом собранном, готовом к полету состоянии. Подрезу трудно – волочился с переломанными крылами.

– Будем еще играть? – спросила она. И тотчас по слабоумной боли в его лице сообразила, что совершила непростительную ошибку. Нельзя было ни о чем спрашивать. Вопрос требовал самостоятельного усилия, чтобы совершить выбор, даже простейший. Это усилие разрушало веру, в теплых, баюкающих волнах которой он тонул. И Федька быстро, но не выказывая слабости, поправилась: – Посчитай, что получилось. Сыграем еще два кона.

Посчитать и сыграть – это ясно и просто.

– Общий итог: пять щелкунов в твою пользу, – сказал Подрез, сохраняя обморочную заторможенность речи. – Последний твой выигрыш триста двадцать щелкунов. Отнять от них триста пятнадцать, которые…

– Хорошо, – сдержано одобрила Федька. – Будем играть.

Вид он имел бесхитростный и умиротворенный, как человек, вполне доверяющий своей собственной честности.

Забытая всеми Зинка глядела с потрясением тем более понятным и оправданным, что имела все основания испугаться. Не то, что ребенок, в сознании которого благополучно перемешались татарский Аллах, русский Христос, дьявольская власть колдуна и святая сила креста, – тут и с понятием человек ужаснулся бы, оплакивая крещеную Федькину душу. Ибо велика плата за преходящие услуги бесов, которые есть всё блазнь и видимость, морок и мара?, облуда. Трясина, а не матерая твердь предвечной божественной истины…

– А что вы там де-елаете? – проник в щели ставень тягучий змеиный голос, каким, видно, залазят в душу. За стенами избы грянул дурашливый смех, застучали, люди загалдели взахлеб, перебивая друг друга.

Подрез, отвалившись на спинку стула, ухмылялся дурной, блаженной улыбкой, девчонка оборачивалась на блуждающие взрывы хохота, но, кажется, проникшись благоговейным ужасом перед Федькой, никого иного уже не боялась, полагая, что все в руках колдуна. Федька взяла свечу и поднялась, пытаясь понять, что происходит. Шум за стеной сместился, гулкий удар сотряс входную дверь.

– Мы тоже хотим, – жаловался кто-то, а за ним, вперемежку с подголосками, грянул дружный, словно разученный хор: – Мы-то-же-хо-тим!

От нового удара задрожал сруб – так можно было двинуть только бревном! Нападающие еще раз качнулись – удар! – затрещало дерево, всхлипнуло, поддаваясь, железо – входная дверь соскочила с пят. Грохот – люди попадали на пороге, вопил придавленный, стон, дурной смех и ругань. Клубок катился, они были уже в сенях, распахнулась внутренняя дверь – хмельной, истерзанный в свалке народ ввалился в комнату.

Ступивши навстречу, Федька подняла свечу.

Сделалось замешательство. Никто не знал, чего именно «мы тоже хотим» и что рассчитывал в избе обнаружить, какие бездонные прорвы наслаждений открыть. Багровые от натужных воплей и давки, потерявши дыхание, они должны были приостановиться.

– Вы тут зернью играете!

Не столь уж потрясающее открытие, чтобы ломать ради того избу. За темным зевом двери слышалось тяжкое пыхтение, кто-то постанывал и причитал, отставшие напирали, они жаждали видеть, за что страдали, когда топтали друг друга. Но те, кто видел, недоумевали еще больше и наконец, не желая терять преимущества – раз уж прорвались, – ринулись ломать и лапать.

– Останови их, Подрез! – крикнула Федька, да поздно.

Взыгравшие духом озорники, рассыпали кости, сбросили майдан, опрокинули попутно хозяина и потянули его за ноги по полу, побуждая, по видимости, таким образом встать. Подрез ребячливо смеялся, как от щекотки, и тем только увеличивал общее исступление. Взвизгнула, беспомощно шарахаясь, Зинка – роковой разрез на рубашечке возбуждал в руках зуд. Что-то падало и опять падало, хотя казалось все, что могло упасть, покатиться по полу, давно уж упало, катилось в гаме и гоготе, мельтешении тел, путанице рук и ног.

Остерегаясь попасть в свалку, Федька изловчилась все-таки заехать ногой в ту суконную спину, что навалилась на девчонку-татарку, но парень увяз в разрезе рубашки и не оглянулся. Что-то со злобой выкрикивая, Федька пинала сапогом, норовя заехать повыше и посильнее – захваченный разноречивыми ощущениями, парень мычал и мотался телом, не выпуская девчонку, которая под ним хрипела. Может статься, он дал бы и вовсе себя убить, так и не разобравшись, чего там колотят в спину, когда бы Федька, не обнаружила, что это Полукарпик. Восхищенный всеобщим безобразием, Полукарпик не знал удержу. Разгоряченная кровь туманила голову, он терзал Зинку, душил и ломал ей спину, не понимая даже, чего хочет добиться.

– Пустите меня! – сотрясался в бессильных смешках Подрез.

Вырывая друг у друга кувшин, плескали вино, по щекам, по бородам сочилось красное, мелькали окровавленные вином рожи, скрюченные пясти и мокрые губы.

Где-то грянул выстрел. Второй.

А Федька, которая беспомощно бегала вокруг тяжелого, как сундук, парня, схватила его наконец за ухо, рванула ускользающий клочок плоти и закрутила – Полукарпик взвыл. И отвалился от жертвы, скорчился, изъявляя покорность жалкими, униженными стонами – узнал он требовательную руку трезвости и благоразумия. Можно было водить его так за ухо туда и сюда, хоть на горячую сковородку садить – Полукарпик опомнился, приведенный в чувство не вызывающим сомнений зовом дедов и прадедов.

– Боярин! – ворвался тут в сени холоп, полыхнул факел. – Слово и дело кличут. Стрельцов за воротами, что кур нерезаных.

Шалуны, что держали Подреза на весу, выпустили ношу, и Подрез, не сумев удержаться, грохнул. Уже на полу он выругался матом.

Бах! – донесся далекий выстрел. Из выломанных дверей тянуло холодом, огонь факела мотался на сквозняке.