Графиня Гизела - Евгения Марлитт

Испуганная девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.

«Кто знает, какое прошлое у этого человека, – даже попугай его кричит о мщении!» – говорила красавица мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое… Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.

Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно – девушка знала, что человек этот – явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.

Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.

– Прекрасная свежая вода – не правда ли, графиня? – спросил он.

Досель голос его был мягок и звучен. Теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.

– Какими чудесными свойствами обладает этот источник! – продолжил он. – Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами – она безукоризненно аристократична, как и прежде!

Гизела побледнела и невольно отошла от него.

– Я опять внушаю вам боязнь, графиня?

– Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде… Меня может страшить только слепой гнев.

– Вы видели меня в припадке вспыльчивости? – В тоне его слышалось немалое смущение.

– Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? – спросила она.

Часть вторая

Глава 17

Графиня прошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт. Все они вели к Аренсбергу.

Все больше краснея от стыда и смущения, глядела она на свои белые гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, – на этот раз ей и в голову не пришло подобное «очищение». Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..

Она шла не с поникшей головой – взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.

Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!

«Ах, как прекрасен мир!» – думала молодая графиня, идя по тропинке.

Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.

Гизела первый раз в жизни посмотрела на старого служителя. Она очень хорошо помнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь он сед как лунь – эта перемена совершалась на ее глазах, постепенно, без того, чтобы она когда-нибудь ее заметила… И у папа много было седых прядей на голове и в бороде, но об этом она подумала, нисколько не расстраиваясь, тогда как вид седой головы старика вдруг пробудил в ней чувство какого-то участия к нему.

– Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока, – сказала она так мягко, что самой показался странным тон ее голоса.

Старый слуга в недоумении поглядел ей в лицо.

– Что, молоко все выпито? – спросила она, ласково улыбаясь.

Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному буфету и принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.

– Скажите, Браун, есть у вас семейство? Я до сих пор этого не знаю, – продолжала она, поднося к губам стакан.

– О, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, – проговорил старик, недоумевая все более и более.

– Но мне хотелось знать это.

– Если вы желаете знать, ваше сиятельство, – проговорил он, поднимая глаза, – у меня есть жена и дети. Двое из детей живы, четверых похоронил… Была еще у меня внучка, ваше сиятельство, славная девочка, радость всей моей жизни…

И вдруг старик заплакал.

– Бога ради, Браун, что с вами? – вскричала пораженная девушка. – Нет, нет, останьтесь! – продолжала она, когда старик, видимо встревоженный невольно нарушенным им этикетом, хотел удалиться. – Я желаю знать, что так глубоко огорчает вас.

– Вот уже три недели, как мы похоронили нашего ребенка, – произнес он дрожащими губами, стараясь принять снова почтительный вид. Гизела побледнела.

Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее как камень, она бесчувственна к людям, окружающим ее! Этот человек, который век свой являлся перед ней ежедневно в своей пестрой ливрее, не снял ее и в тот день, когда дорогое его сердцу существо лежало в гробу, как машина, исполняя свою ежедневную службу, в то время как сердце его разрывалось от горя!

Она подумала, что прислуга долгое время должна была носить глубокий траур по бабушке… Что дает право знатным людям ставить других людей в такое неестественное положение?.. С высоты своего холодного, изолированного величия они бросают бедному люду кусок хлеба и за это требуют полнейшего самоотречения от человека! И в эту-то жестокую игру барства играла и она до сих пор, да еще почище других!

Со всей искренностью и чувством, каким обладало ее сердце, стала она утешать старика.

Но луч света, осветивший ее душу, потух.

В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь обратный путь она не переставала думать, с какой это потерянной, проклятой женщиной сравнивал ее старик? Разгадка была далеко-далеко от нее! Каким образом могла она применить эти слова к своей дорогой покойной бабушке, как можно ее высокое положение в свете назвать «пронырством»?

Мрачная и расстроенная, вошла она в Белый замок.

Начавшаяся в нем вчера суетливая деятельность, казалось, достигла теперь какого-то лихорадочного возбуждения. Суета не ограничивалась покоями, приготовляемыми для его светлости, но распространялась по всему дому, с верхнего этажа до нижнего.

Наверху, в первой комнате, в которую вошла молодая графиня, стояла Лена с пылающими щеками среди целой груды белья и платья и укладывала их в чемоданы.

Прежде чем Лена успела что-либо сообщить своей госпоже, с удивлением остановившейся у порога, из боковой двери показался министр в сопровождении госпожи фон Гербек. Он был очень взволнован; в руках его был карандаш и записная книжка, очевидно, как вспомогательное средство при таких неожиданно нахлынувших занятиях.