Открыватели - Геннадий Сазонов

— Оставь телка, — попросил Еремин, именно попросил, задумавшись о своем. — Петька, давай сюда аптечку:

— Да вы что?! Лечить ее собрались? — хрустнул сухарем Сенькин и оглядел парней, что сгрудились вокруг коровы, дотрагиваясь до ее рогов, до холки. — Да это черт-те что, это же премия, приз, бифштекс! А? Это же будто кошелек нашел с червонцами или клад. Сама ведь пришла — нате!

— Пошел трепать! — пробасил горняк, квадратный дядя с темным взглядом. — Мясцом побаловаться ему, а она, вишь ты, мать кормящая. Думать надо, понял?

— Алексей Иванович, — крутанувшись на пятке, сладеньким голоском протянул Сенькин. — Как предполагаете распорядиться призом? Вначале телка или враз, вместе?

— Хозяйская она! — зашумел Петька и забегал вокруг коровы. — Принадлежит! А у того владельца, кому принадлежит, могут оказаться дети. Телка убить — тогда мать сгинет, а ее?.. ее?.. Как же бить, коль с телком она? Сколь носила, пока выродила. У моей мамани…

А потом зашумели все в десять голосов, но Еремин и не вслушивался, словно покой, та уверенность, что принесла с собою Белая в их лагерь, были чем-то большим, гораздо большим, нежели она сама и ее теленок. Его партия пять дней назад спустилась с оголенных нежилых вершин в горную тайгу, обильную дичью, ягодой, рыбой. Два месяца они не ели свежего мяса, хотя в общем-то были сыты, — а тут корова…

— Ни к чему все это, — тихо улыбаясь, говорит Еремин. — Тут, парни, глубоко потаенное дело. Белая шла к нам, от зверя шла к людскому. Неразумно, значит, она доверяла, шла на голос, на костер, а куда вышла? К человеческому шла в этих буреломах…

— Да приз же! — не унимается Сенькин. Завел себя, может быть, уже и крови не хочет, а завелся. — И почему молоко нельзя организовать, доение ее? О людях ведь надо думать, о людях!

— Да ведь она к нам шла, пойми. Зверь ранил, убить хотел, а она вырвалась.

— А вы не боитесь показаться сентиментальным? — Сенькин смотрит исподлобья, неприязненно, и будто чужой он, незнакомый в запущенной, грязной бороде, в которую он спрятался и лишь неясно выглядывает. — Сентиментальным… и более того…

— Глуповатым? — подсказал Еремин и усмехнулся. — Нет, не боюсь.

Просто, все просто. Она — Белая Корова. И она пришла к людям в диком лесу, как тысячи лет ее племя подходило к человеку. Корова приносит не молоко, она приносит жизнь и еще детство, далекое-далекое детство, доверчивость и бескорыстие. Вот чему он улыбается про себя, почувствовав, что ноги вдруг загудели, защипали от цыпок, и засаднила распоротая о камень пятка, и загорелась ободранная спина, когда он кувырком летел тогда вниз с обрыва к комолой Милке, потерявшейся на целые сутки.

— Милка, откуда ж ты?

А от палаток доносился бубнящий голос:

— Сантименты, мокрогубость, да что там, если бы он о людях думал… как сытнее их накормить, да подешевле. И думать не хочет… Ну и жрите все тушенку, за рупь пять — банка.

— Откуда ты, Милка? — нараспев повторяет Еремин, но уже точно знает, зачем и откуда приходят в чащобы Белые Коровы.

Туф, правнук Копы

На острове жарко потрескивает костер, невесомо покачивается пламя и сквозь него лица людей проступают медно-выпуклыми. В покойном, чуть дремотном погудывании костра, в плеске речных струй, в зыбкости тумана, в сочном похрумкивании коней разноцветным теплом проступают возбужденные голоса и чей-то непререкаемый, презрительный смешок. Только сегодня на острове спорят не о «медной шляпе», что венчает верховья Пэрна-Шор — Ручья Одинокого Креста. Выбирают нынче кличку прозревающему двухнедельному щенку необычной песочной масти. Щенок клубится здесь же между геологических ног, перекидывается через голову, невнятно, тоненьким горлышком рычит, словно похрустывает, на пестрого жука-усача.

— Боже мой! Ка-ка-я пре-лесть! — простонала золотоголовая геологиня Эдит, и ее продолговатые глаза как-то неожиданно высверкнули. — У нее движения, как у младенца. Глядите!

— У кого — у не-ее?! — взвился взрывник Федя.

— А вот… У нее… У самочки! — Эдит протянула к щенку тонкую гибкую руку; тот вдруг завопил, скособочился и крюком упал в берестяное корыто с неспящими щурятами — чуть не утонул.

— Са-моч-ка?! — поразился взрывник Федя, приподнимая мокрого, как ондатра, щенка. — Смотреть надо! Это же кобель. В собственной сбруе, — и он оглянулся на хозяина щенка Илью Самбиндалова. Тот молча поглаживал старого седого кобеля Копу.

— Да-а? — отрешенно протянула Эдит и осторожно бросила берилловый взгляд на Алексея Ивановича. — Так, значит, мы ему сейчас имя выбираем?

— Ему! — ответил взрывник. — Только не имя, а кличку. Фамилия есть, а клички нету.

— А фамилия… его? — заинтересовалась Эдит и вновь царапнула начальника взглядом.

— Фамилия его извечна — Лайка! — резко, словно отрубил взрывник и бросил в костер коряжину. — Лайка — порода!

— Я знакома с одним очень породистым псом-чемпионом. Его зовут Нельсон, — потупилась Эдит. — В честь адмирала.

— Кривой? — живо осведомился Федя и потрогал пальцем свой выпуклый, бархатно-черный глаз.

— Почему? — удивилась Эдит. — Разве чемпион может быть кривым? У него медали на груди, как кольчуга. Он — боксер.

— Он — боксер, но почему — Нельсон? — вцепился взрывник Федя. — Почему он Нельсон, ежели двухглазый? А? Поди, хозяин сам бульдожью морду носит. Не-ль-со-он! — хмыкнул Федя.

— Хозяин Нельсона, — обиженно протянула Эдит, — глубоко порядочный человек. Он говорит на пяти европейских языках… в подлиннике читает Сервантеса… и умеет ценить красоту не только в камне, а во всем живущем. Он говорил мне, что красота так же редка, как и талант, — ее взгляд потеплел, она уже не царапала им Алексея Ивановича, а попыталась глубиной голоса привлечь его к себе, но тот, как истукан, уставился в карту. Странный человек, ему женщина сигнал подает, а он его не воспринимает. — Почему, Федя, вы всегда стараетесь нагрубить мне? Вам-то что я могла сделать?

Парни знали, что сделала Эдит — она не приняла у Феди-Федяки три канавы, да те самые три канавы, где Федя, спалив нормированную взрывчатку, так и не сумел вскрыть коренную породу. Ради того канаву и бьют, а иначе считай, что зарыл в землю денежки. Парни знали, что самолюбие Феди-Федяки бесконечно страдает и он смирился бы, если бы канавы забраковал путный, битый геолог или начальник, Алексей Иванович. Но ведь кто забраковал? Кто и каким манером, каким небрежным тоном? Пусть Эдит права, но ведь подумать муторно — геологиня-сеголеток, длинные ноги, узкий глаз. И при всем народе, небрежно так, вроде мимоходом, обозначила: «Вы, Федя, соизвольте канавы добить. Вы такой здоровенный, а диабаз царапаете ноготком. Стыдно!» Вот как его, Федю-взрывника, старшину-минера, обозначила Эдит в техасских брючках, заклеймила его, тихоокеанца, будто это он, Федяка, а не она маникюрно в скалу вгрызается. Алексей Иванович только искоса тогда на него взгляд бросил, но ничего словом не выразил… Да что она, Эдит, понимает в крученой нынешней жизни, кроме геологических своих пород — кварцев, сланцев, кроме графиков своих и профилей? Вон прошлый раз макароны вымыла — и на костер в холодной воде варить поставила. У жеребца, который на себе начальника носит, принялась хвост расчесывать, а тот ногой бьет, как клюшкой. Гляди-кось какая — «диабаз царапаете», а сама… сама-то кобелишку от сучки не отличает… Напялила женщина на бедра мужские брюки, натянула сапоги, залезла в ковбойку, закурила американскую сигаретку, и кажется ей, мнится, что сможет она сотворить всю мужскую работу. Бог ты мой, какая игра — мужская жизнь была и всегда останется мужской, неподменимой жизнью, жестокой, как кирзовый сапог, суровой и надежной, как солдатский сухарь.