Русские святыни - Николай Бенедиктов

Как видим, прекрасное у Фомы стоит не на первом месте в ряду высших ценностей, и, кроме того, связано и не разведено с познавательной способностью и удовольствием, а коли так, то эта позиция не исключает формалистического рационализма или рационалистического формализма и утилитаризма. Стоит вспомнить, что в доказательствах бытия Божьего по Фоме господствует формальный рационализм и полностью отсутствует эстетическое основание. Неотомисты лишь последние сто лет были вынуждены заговорить о красоте как важнейшем проявлении Божьего бытия.

Как выше упоминалось, в русле этого же мировоззрения стоит и тот факт, что лишь в XIV веке в Европе зафиксирован человек, для которого восприятие прекрасного стало реальным мотивом деятельности. Это Петрарка, который взошел на гору только для того, чтобы полюбоваться прекрасным видом.

И стоит вспомнить, что протестантские церкви усугубили это западное восприятие, рационализировав молитвенные дома и богослужения. Каждый, кто бывал в молитвенных домах сект западного происхождения, отмечал отсутствие икон, украшений, росписи на стенах, упрощенную архитектуру и т. д., и т. п., что резко обедняло художественную сторону жизни верующих. Позитивизм, прагматизм, утилитаризм, сциентизм, буржуазный рационализм и сегодня основательно сужают сферу прекрасного в жизни западного человека.

Писатель Дж. Оруэлл в своем очерке об англичанах неоднократно подчеркивает в качестве их основной черты "глухоту к прекрасному": "Обсуждая жилищную проблему Англии, средний человек даже и не берет в голову эстетический ее аспект. Не существует никакого мало-мальски широкого интереса к искусствам, не считая разве что музыки".[287] По его мнению, в Англии господствует почти "всеобщая глухота к эстетическим ценностям".[288]

Нас, русских, это может удивлять, и мы можем предположить, что Дж. Оруэлл слишком строго судит своих соплеменников. Однако его мнение поддерживает и Ч. П. Сноу в своих воспоминаниях о Л. М. Леонове, сравнивая западное и русское отношение к искусству. Л. М. Леонов рассказал о застолье у Сталина, на котором присутствовал А. М. Горький и еще несколько человек. Речь шла о литературе. Ч. П. Сноу пишет: "В леоновском рассказе, часто думал я с тех пор, кое-что необычно и непонятно. Для американского президента или британского премьер-министра было бы необычно, если не сказать большего, тратить время на то, что по сути было литературным обедом. Одно из множества любопытных обстоятельств, имеющих отношение к Сталину: он был куда более образован в литературном смысле, чем любой из современных ему государственных деятелей. В сравнении с ним Ллойд Джордж и Черчилль на диво плохо начитанные люди. Как, впрочем, и Рузвельт. Черчилль в унынии старости впервые в жизни раскрыл книги Джейн Остин и Троллопа. Сталин же — а в этом плане и все следовавшие за ним советские лидеры до сегодняшнего дня — изучал классическую литературу еще школьником. Западникам трудно представить, что, общаясь с советскими политиками и учеными, они попадают в общество, лучше образованное в литературном (но не в зрелищном) смысле, чем их собственное".[289] И далее Ч. П. Сноу добавляет: "Театральные вкусы Сталина были еще основательней".[290] "Сталин возложил на себя обязанности Верховного Литературного Критика".[291] "Подозреваю, он чувствовал, как никто на Западе чувствовать не способен, волшебную силу художественной литературы" (курсив мой. — Н. Б.).[292]

К сказанному стоит добавить, что преувеличений в этих словах нет. Ведь Черчилль числится и сегодня на Западе не только политиком, но и мастером литературы, автором целого ряда сочинений, получил Нобелевскую премию по литературе. И все же так и он "чувствовать не способен". Добавим, что Сталин был верховным оценщиком (и весьма профессиональным) не только литературы и театра, но и кино, музыки, скульптуры, архитектуры, изобразительного искусства, поэзии и даже карикатуры. Об этом сегодня существует масса свидетельств людей, которым можно доверять. Речь идет не о восхвалении Сталина. Этим в еще большей степени отличались и Ленин, и Плеханов. И это свойство не одних правящих большевиков.

Вспомним русских императоров, их отношение к музыке и картинам, архитектуре и скульптуре, театру, балету, литературе. Екатерина II, Николай I, Александр II могут быть описаны по отношению к искусству как «Сталины» своего времени. Например, Николай I и его отношения с Пушкиным и Жуковским, Гоголем и Глинкой, или Александр II и его отношения с А. К. Толстым и Н. Г. Чернышевским. Если Сталин добивается постановки "Дней Турбиных" М. А. Булгакова, то Николай I — «Ревизора» Гоголя. Вне такого отношения к искусству нет русской жизни, и правители старались этому соответствовать. Суть именно в этом. Если же у них не хватало собственных способностей и образования, то их старались «загримировать» под требуемое соответствие «трона» и русской жизни, примерно так, как это проделали с Л. И. Брежневым и его литературными сочинениями или с Ельциным и его опусами.

Дж. Оруэлл и Ч. П. Сноу правы — на Западе отношение к искусству отлично от нашего. Если приходится слышать от руководителя политического отдела британского посольства, т. е. от британской элиты, слова о том, что он Диккенса не читал, то у каждого русского, как и у автора этих строк, не может не возникнуть недоумения. А затем размышление приводит к выводу, что у них образование хуже, а не знают и не образовывают в этой части потому, что эта часть — искусство, отношение к прекрасному — не кажется им чем-то значительным и важным.

Иное мы видим в русской культуре, в которой "мы по природе своей стремимся к прекрасному", как говорил Василий Великий. Можно условно сказать, что по мировосприятию мы скорее Греция и Византия, нежели Рим. Условность и неточность сравнения состоят в том, что и до принятия христианства художественное восприятие мира было важнейшим мотивом поступков русского человека. Стоит вспомнить, что само принятие христианства по византийскому образцу было обусловлено этим мотивом: как известно, послы-эксперты князя Владимира склонились в сторону православия, которое произвело на них глубокое впечатление красотой богослужения в Софийском соборе Константинополя.

И в дальнейшем этот мотив не исчезает, проявляясь в неожиданных образах в поворотные и трагические времена. Так, "Слово о погибели земли русской" есть плач не только по утраченному богатству и погубленной стране, но и скорбь по утраченной и опоганенной красоте. Православие иконами, языком богослужения, храмами и облачением священников усиливало художественную сторону жизни. В XIX веке произошел спор, в котором художественное восприятие мира явно продемонстрировало свое преимущество перед научными подходами. Когда Чаадаев говорил, что наша история ничего не дала миру, то достаточно было сослаться на "Слово о полку Игореве". Научное размышление легко может пренебречь одним фактом, записав его в исключение или даже в фальсификацию. Художественное восприятие мира ближе к истине, ибо художественная гениальность "Слова о полку Игореве" исключает единичность и предполагает уровень, почву, культуру и множество художественных памятников. И сегодня мы знаем, что наша история вовсе не культурная пустыня, а множество высших образцов искусства.

Само единство философии и искусства в России уже поразительно. Многие философы — сами поэты и писатели (Хомяков, Соловьев, Герцен, Чернышевский, Достоевский, Одоевский, Толстой и т. д.), для других художественная сторона мировоззрения есть определяющий мотив. Чего стоит С. Трубецкой с его "Умозрением в красках", К. Леонтьев с его эстетизмом или П. Флоренский с его доказательством бытия Божьего: "Есть «Троица» Рублева — есть Бог!"

И золотой, и серебряный век нашей литературы явно свидетельствуют в пользу громаднейшего значения художественной стороны нашего мировосприятия и исключительной связи этой грани со словом и речью. Не случайно Томас Манн говорил, что в России литература — больше, чем литература. И действительно, литература в России не только литература, но продолжение и выражение жизни, отстаивание прекрасного и начало дела.

Каков первоочередной круг ценностей, в который включена красота в русской системе ценностей-святынь? Уже из сказанного напрашиваются ближайшие понятия: Бог и слово. Русская религиозная традиция и философия наполнены эстетическим отношением к миру. Что касается слова, то его значение видно уже из привычного нам и вовсе не трюизма для Запада словосочетания: "литература и другие виды искусства". В этом выражении литература как бы вынесена в особый ряд в силу своей господствующей роли из ряда других искусств.

Понятия «добро» и «правда» (как «истина» и как "справедливость") также попадут в круг ближайших, и это, думается, не требует объяснений. А вот о понятиях «жизнь», "природа", «родина» надо сказать больше. Уже говорилось о том, что русский человек в "Слове о погибели земли русской" соединил родину с природой отношениями красоты: земля русская "красно украшена" озерами, реками, лесами и т. п. В "Слове о полку Игореве" мы видим то же самое единство красоты родины и окружающей природы. Окружающий человека мир воспринимается как упорядоченный свод и гармония, которую могут разрушить античеловеческие и антирусские силы. Выше уже писалось о родине и прекрасном в споре Пушкина и Чаадаева. Легко заметить, что великие писатели земли русской выступали защитниками и любителями природы ("красоты божьего мира") — и Пушкин, и Тютчев, и Лермонтов, и Некрасов, и Есенин, и Леонов, и Рубцов, и Распутин, и т. п. И на этом же основании стоит здание русского философского и научного космизма. Отрешение от родины и от природы резко сужает сферу прекрасного. Не случайно позиция "жизнь — источник прекрасного" объединяет самых разноплановых русских философов — от Чернышевского до Соловьева.