Хлопок одной ладонью - Василий Звягинцев

О своей дальнейшей судьбе он, естественно, ничего не написал, и пока что она оставалась загадкой. Впрочем, некоторые соображения Левашов высказал, и Сильвия его поддержала. Очень похоже, что сбежал он по оси Главной последовательности или одному из ее паразитных ответвлений. И сейчас существует тоже в качестве пресловутого «межзвездного скитальца».

Кто-то же появлялся на Столешниковом вплоть до визита туда Берестина, блокировав квартиру так, что Ирина не могла ей пользоваться, да и потом с ней не все было ладно. Шульгин, в свою очередь, предположил, а не живет ли в ней по-прежнему Валентин (в каком-то дополнительном измерении, а здесь как раз и проявляется в должности домового или привидения?).

В целом благожелательного, но со своими заморочками. Разобраться с загадкой при случае было бы интересно.

В квартире банкира поселилась Сильвия, в своем английском качестве, решив немедленно выписать сюда Берестина, своего русского бойфренда, который должен был изображать себя же, некогда довольно известного в Москве художника, сбежавшего на Запад в самом начале перестройки, а теперь решившего вернуться и заняться модным бизнесом галериста. Благо обеспечить свой салон молекулярными копиями бесследно исчезнувших в годы Гражданской войны (и спокойно пребывающих в нынешней Югороссии) картин они могли с Сильвией в любом количестве. Вот и еще один источник постоянного верного дохода, особенно если не зарываться и не выбрасывать массово на рынок слишком уж известные и запредельно дорогие полотна.

В «основной» расположились мы с Ириной, а «базу» теперь можно было в любой момент посещать изнутри, не затрудняясь манипуляциями с блок-универсалом на лестничной площадке.

Естественно, для собственного спокойствия пришлось умеренно подмазать «властей предержащих»: кое-кого в мэрии, окружной управе, ЖЭУ (чтобы не препятствовали перепланировке), участкового и начальника отделения милиции. Покороче познакомились с остальными жильцами подъезда, за свой счет взялись сделать его настоящий ремонт, чтобы все было как в царские времена — ковровые дорожки на лестницах, цветы на подоконниках, эстампы на стенах и приличная электроарматура. Почти бесполезного консьержа заменили на бравых ребят из охранного агентства «Цербер», которые стали дежурить по двое, сменяясь каждые двенадцать часов. При оружии.

Соседи поняли, что жизнь начинается совсем другая, но, похоже, приятная.

Поскольку благотворительность снова начинала входить в моду, и считая, что такому направлению умов следует всячески способствовать, я решил взять под свое покровительство единственных уцелевших в подъезде «старых русских» — Василия Михайловича Воробьевского, профессора романо-германской филологии на пенсии, сильно на восьмом десятке, с женой, довольно милой старушкой с приятными манерами. Старики жили на самом верху, в единственной здесь трехкомнатной квартире и по нынешним временам бедствовали на свои скудные доходы, из последних сил удерживаясь, чтобы не сменять родной очаг на однокомнатную в Митино или Жулебино.

Я нанес им визит, с цветами, коробкой конфет и бутылкой настоящего, очень недурного «Шартреза», представился официально, полюбовался десятитысячной библиотекой на массе живых и мертвых языков, поупражнялся с хозяином в порядочно подзабытом испанском и латыни.

Профессор, крупный и весьма еще крепкий старик с роскошной седой шевелюрой, сообщил, что им крайне приятно, что наконец-то видят по-настоящему культурного, образованного молодого человека, достигшего своего нынешнего положения наверняка благодаря собственным качествам и талантам, а не уголовщине и слепой игре фортуны. И что нынешние перемены в жизни дома им очень и очень нравятся.

Но глаза при этом у него оставались настороженными. Не предложит ли и ему этот «воспитанный молодой человек со знанием языков» выматываться из дома в трехдневный срок? И, пригубив рюмочку, аккуратно осведомился, чему, собственно, обязан приятностью данной встречи?

— Да особенно и ничему специально. Просто я решил, если, конечно, вас это не слишком обидит, отнести вашу квартплату, налог на имущество и прочие коммунальные платежи на счет общих накладных расходов по моему ремонту, и все такое прочее. Пожизненно и, само собой, без всяких условий насчет завещания в мою пользу и т. п. Мне это совершенно ничего не стоит, а вам, я думаю, принесет некоторое финансовое облегчение. Точно так же, если у вас вообще возникнут какие-то проблемы, любого плана и с кем бы то ни было, обращайтесь ко мне без стеснения. Я же, в свою очередь, буду счастлив, если вы позволите иногда пользоваться книгами из вашей чудесной библиотеки и вообще консультировать меня по неясным филологическим вопросам. Также прошу заходить запросто, у нас с супругой и друзьями из соседней квартиры практически «открытый дом». Для «своих», разумеется, «с улицы» мы не принимаем…

Я ожидал, что профессор начнет отказываться, отнекиваться, что было бы естественно для человека его круга и воспитания, как это представлялось мне самому. Однако вышло иначе.

— Хотите за нас платить? Отлично! Приму с благодарностью. Если государство не хочет или не может — пусть будет меценат. Вы помните, как жила профессура при советской власти? Даже при Сталине, даже в войну? Хотя откуда вам помнить? Вы года семидесятого рождения? Застали самый краешек, тогда мои семьсот рублей уже мало что стоили…

— Вы мне льстите. Я — шестьдесят пятого. И стипендию в сорок рублей получал, и зарплату в сто шестьдесят. Но как-то крутились и мы.

— Конечно, конечно. А вот когда я защитил кандидатскую, в пятьдесят четвертом, сразу стал получать пять тысяч, теми еще деньгами, а автомобиль «Москвич» стоил тогда девять. Девять! — он назидательно поднял палец. — Я понимаю, что вы сейчас на свой месячный доход можете купить, может быть, десять машин, но это же совсем другое дело… Так что я благодарен за ваше предложение, особенно если оно вам необременительно. Мы с Евгенией Алексеевной, конечно, с большим удовольствием станем тратить свои пенсии на что-нибудь полезнее квартирных счетов. Большое вам спасибо.

И супруга его поблагодарила, часто моргая выцветшими до бледной голубизны глазами, причем заметила, что не так уж долго предстоит Андрею Дмитриевичу на них тратиться.

— Что вы, что вы! Как говорят в Одессе, живите сто двадцать лет…

Я покинул профессорскую квартиру с чувством облегчения. И того, что, возможно, сделал не совсем то и как-то не так.

Ирина с Сильвией занимались своими женскими делами в глубинах необъятной квартиры, немногим уступающей анфиладам кают на «Валгалле», а я в кабинете, который успел за время моего с ним знакомства претерпеть массу различных трансформаций, устроился напротив подключенного к компьютеру «шара». И положил перед собой чудом сохранившийся во всех коловращениях жизни блокнот. В переплете из кожи ламы, на котором вытиснены неизвестно что обозначающие знаки майя-юкатекского слогового письма. Я купил его в Гватемала-сити в восемьдесят первом году на базаре за три кетсаля.

Здесь у меня, кроме разных случайных заметок, цитат и тем для романов, содержались адреса и телефоны всех тогдашних друзей и знакомых, в том числе и московских. Обложка здорово потерлась, некоторые страницы пожелтели (скверная бумага), некоторые были покрыты пятнами и разводами от вина и кофе. Нормальный рабочий инструмент бродяги-журналиста.

Что ж, задача несложная, провести ручным сканером по нужным страничкам, потом перебросить файл на компьютер, и пусть чужая техника выясняет, кто из людей «раньшего времени» жив, здоров, обретается в Москве и что собой сейчас представляет. Глядишь, кто и пригодится, неизвестно как и зачем, но все же.

Странные, конечно, в случае чего, могут получиться встречи. Любому из моих прежних друзей-приятелей сегодня от пятидесяти и более. Каково же мне будет представать перед ними во всем блеске здоровых тридцати семи? Разве что срочно завести окладистую бороду, тщательно прослоить ее сединой и надеть темные очки с толстыми старческими стеклами? Голос вот, правда, изменить труднее, так ведь многие люди сохраняют молодой тембр до самых преклонных лет.

Через полчаса я имел перед глазами полную распечатку. С одной стороны интересное, с другой стороны — печальное чтение.

Из двадцати примерно человек, с которыми я поддерживал приятельские отношения того уровня, что мог в случае чего рассчитывать на помощь и поддержку (по нормам восьмидесятых годов, разумеется), пятеро уже умерли. Трое — своей смертью, двое погибли в «горячих точках». Сербия и Чечня. Еще четверо эмигрировали и в той или иной мере прилично существовали в Чехии, Германии, США. Несколько не выдержали столкновения с «прекрасным новым миром» и, выражаясь языком Салтыкова-Щедрина, «впали в ничтожество». Один, кстати, весьма честный и добрый парень, и нужно будет оказать ему достойную поддержку. Лично или иным способом — посмотрим.