И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Вы верите в людей, Алекс? Иногда весь мир мне кажется одним огромным и злоб­ным чудовищем, которое все разрывает на части, предает и продает, и все равно зави­дует, и исходит жаждой убийства,— низкий и мерзкий мир, в котором подыхать и то про­тивно! Но вдруг в этом море зла наталкиваешься на удивительное милосердие и красоту души, на доброту, поражающую своей бескорыстностью… Ах, как радостно тогда стано­вится на душе и снова хочется жить и — как это говорил доктор Гааз? — спешить делать добро. Мы, разведчики, изломаны, мы искорежены своей профессией, мы всегда ищем в человеке слабину и грязь и сами от этого превра­щаемся в нелюдей, и все–таки… все–таки самая поганая тварь останавливается и задумывается, когда своим грязным носом ощущает добро…

Вся сцена выглядела, как в хорошей комедии Чарли Чаплина, мне оставалось при­поднять свой несуществующий котелок и представиться:

— Я политический беженец из Мекленбурга… Помогите мне… Меня могут выдать финны… Сейчас сюда придут…

Лица супругов тут же стали деловыми, словно они давно ждали, когда в их комнате появится беглец (оба оказались западными немцами, но мой ломаный английский поняли без труда), и безмолвно втиснули меня в платяной шкаф вместе с саквояжем, главное, без тени колебания или страха, наверное, именно так порядочные интеллигенты в свое время прятали революционеров от царских ищеек, зря, наверное. И почти сразу же громкий стук в дверь:

— Откройте! Полиция!

Супруги явно не торопились, муж даже вышел в ванную и включил воду.

— Что вам нужно? — спросила жена через дверь.

— Немедленно откройте дверь!

— Но я не одета! — Все это напоминало мне всю ту же сумасшедшую комедию с преследованиями, выстрелами, падающими перекидными мостами, гонкой и скачкой… Помните, какой–то латиноамериканский политэмигрант скрылся в церкви и спрятался под рясой у священника? Все было похоже на правду, я задыхался от запахов крепчайших духов, бивших мне в нос[58] из дамского платья, и больше всего на свете боялся чихнуть, а чихнуть хотелось страш­но, громко, очистительно чихнуть на весь шкаф — представляю, как бы я выпал оттуда, словно кулек, прямо к полицейским ботинкам!

Щелкнул замок, и тут я услышал истерический вопль мужа, орущего на диком не­мецком — словно тарелки били об пол.

— Как вы смеете?! Кто вам дал право?!

— У вас в комнате никого нет, герр?

— Что за нахальство! — Дальше взрывалось не­что похожее на «доннер веттер» и «швайне», он стал набирать номер телефона.— Немецкое посольство? Срочно соедини­те меня с консулом! На меня совершено нападение!

— Извините, герр, мы только хотели узнать…

— Мне до этого нет никакого дела! Как вы смели вломиться в мой номер? Передай­те консулу,— это уже в трубку,— что звонит герр Бауэр… Я жду… Я не кладу трубку…

Дверь захлопнулась, и герр Бауэр, поорав еще с минуту,— его вопли доносились до коридора, куда уже, судя по голосам, высыпали люди,— приоткрыл створки шкафа.

— Вы не задохнулись? — спросил он тихо по–английски и снова стал громко возму­щаться и даже вышел в коридор и пошел в контрнаступление на перепуганную полицию — прекрасный прием, ведь все мы не перевариваем истериков, душевнобольных, скан­далистов, боимся их как огня.

Так началась моя дружба с Бауэрами, милейшими людьми, работающими на запад­ногерманской фирме в Каире, им обязан я жизнью[59], им я останусь благодарен до самой смерти.

У меня и сомнения не было, что все входы и выхо­ды из отеля перекрыты: финны работают грубо, но добросовестно. Фрау Бауэр вышла в город и в театральном магазине приобрела парик и набор грима, супруги посадили меня в кресло, довольно умело раз­рисовали, она пожертвовала некоторыми своими туалетами, и вскоре я превратился в старую, противную, носатую бабищу в очках и преспокойно проковылял через все поли­цейские кордоны.

Выйдя из отеля, я тут же направился на вокзал, благо, что он через дорогу, пере­оделся в вокзальной уборной и тут же сел на поезд до Турку.

На следующий день я уже шагал по мостам Стокгольма, к вечеру на деньги, ссужен­ные Бауэрами, я вылетел в Каир…

Дальше уже неинтересно… Я познакомился с Ритой, поступил на работу. У меня появилась идея написать бестселлер под чужой фамилией и свести счеты с прошлым. Кое–что я написал… Впрочем, я давно не лил столько пива… Не пора ли нам прогу­ляться?

Мы расплатились и покинули гостеприимный паб.

— Публиковать мемуары вы не считаете зазорным, а разве это не нарушение при­сяги? — воткнул я ему шпилечку.

— Это открытая политическая борьба, это вполне нормально! В истории полно при­меров, когда люди отрекаются от своих взглядов и восстают против прошлого. Вспомните Андре Мальро, Говарда Фаста или Артура Кестлера. Все они были убежденными комму­нистами, но потом превратились в не менее убежденных антикоммунистов. Кто–то сказал, что в конце концов в мире останутся лишь коммунисты и бывшие коммунисты,— я думаю, что коммунистов вообще не останется[60]…

На улице моросил дождик. Юджин раскрыл зонт с бамбуковой ручкой, а я шагал, подставив голову стихиям, и слизывал с губ солоноватые капли. Дождь успокаивал меня, настраивал на оптимизм, бодрил и веселил, в нем я чувствовал себя буквально как рыба в воде, наверное, в другой жизни я и был каким–нибудь карасем. Римма, наоборот, мучи­лась от пасмурной погоды, дождь ввергал ее в транс, она оживала только под солнцем, светящим с голубого неба, ливня она боялась панически и всегда задергивала в комнате шторы. Меня же дождь омывал и очищал, я мог часами наблюдать, как стучат и разры­ваются капли на асфальте, как суматошно бежит вода по крышам, прорываясь к водо­сточной трубе, и особенно любил я идти по траве после теплого дождя. Я бы всю жизнь ходил босиком — терпеть не могу туфли,— из матушки–земли в меня вливаются токи, призывающие к жизни. Кэти не понимала наслаждения, когда топаешь голыми пятками по полу, и все время подсовывала тапочки.

Вокруг Тауэра бродили туристы под зонтами и, несмотря на дождь, щелкали фото­аппаратами. Я еще раз взглянул на пепельного цвета башни и вдруг почувствовал, что нахожусь под слежкой. Такое бывало не раз: словно невидимые мурашки пробегали по спине, покалывая кожу, не понимаешь, в чем дело, но осознаешь некий дискомфорт, хо­чется оглянуться, повертеть головой или нырнуть куда–нибудь в сторону.

Ощущение слежки не проходило, чьи–то настороженные глаза сверлили и жалили меня, я повернул резко голову — что–то мелькнуло, тут же спрятавшись за зонтом,— по­вернул еще раз и скорее почувствовал, а не увидел мельтешения неясного силуэта в толпе. Неужели это фата–моргана шизофреника Алекса? Или просто нервы обострены до тонкости бритвенного лезвия — играть на лезвии ножа, дрожа от сладости пореза, чтоб навсегда зашлась душа, привыкнув к холоду железа?.. Черт побери, неужели это болваны Хилсмена на всякий случай контролируют наши променады?

Я взял Юджина под руку, встал под зонт и потянул его в узкий, выплывший прямо из средневековья, покрытый булыжниками cut de sac[61], упирающийся в приземистое стро­ение с башенкой наверху. Сзади застучали о булыжники каблуки, мы с Юджином прошли немного, остановились у тупика и развернулись.

Футов за сто от нас на пустой улице стоял человек, прикрыв лицо зонтом. Не убирая зонта, словно защищаясь щитом, он начал боком, по–крабьи пятиться назад и быстро скрылся за углом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

о тайниках римминого ларца, «красной селедке», ирландских террористах и о том, что значит скользить по лезвию ножа, дрожа от сладости пореза

«— Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад».

«Центр, Курту.

1. «Конт» благополучно доставлен сюда и представлен лично «Фреду», который к работе с ним меня не привлекал, а вывез «Конта» для бесед в известную вам загородную резиденцию. В отношении «Конта» определенного впечатления у меня не сложилось. Устоявшихся политических взглядов «Конт» не имеет, хотя к нашей внешней и внутрен­ней политике относится резко отрицательно. Он утверждает, что бежал прямо из страны через Финляндию, используя болгарский паспорт. Причиной этого якобы явились угрозы со стороны неизвестного лица (или организации) и даже покушения на его жизнь. По мое­му мнению, эту версию «Конт» придумал, чтобы оправдать предательство. Совсем недав­но «Фред» жаловался на «Конта», заявив, что тот не хочет идти на глубокое сотрудни­чество и на передачу секретов, якобы «не желая нарушать присягу», но готов работать как журналист и выступать с материалами, разоблачающими порядки в нашей стране. «Конт» также задумал написать книгу, но к этому еще не приступил. В процессе много­кратных бесед с ним я пришел к заключению, что мы имеем дело с весьма скользкой личностью, к тому же еще психически неуравновешенной и склонной к пьянству[62].