Пол Келвер - Джером Джером

Первым моим жильем была мансарда на площади за мостом Блэкфрайерс. Платить за комнату надо было, если память меня не подводит, три шиллинга в неделю со столом, или полкроны без оного. Я купил спиртовую плитку, чайник и сковородку и не стал столоваться.

Старина Хэзлак охотно помог бы мне, да были и другие, к кому я мог воззвать, но мальчишеская гордость удерживала меня, Я должен был пройти свой путь в одиночку, сам завоевать свое место в жизни. Хэлу я открыл правду, зная, что найду сочувствие.

— Была бы жива твоя мать, — заявил он, — я бы тебе кое-что высказал. Разумеется, я знал, что случилось, но раз уж так — ладно, не бойся, я не стану предлагать тебе помощь. Я даже откажу, если ты попросишь. Не расставайся с Карлейлем — он хотя и не Господь Бог, но зато лучше всех, кого я знаю, способен сделать из тебя человека. Главное, что следует знать о жизни, — это не страшиться ее.

— Заглядывай ко мне время от времени, — добавил он, — побеседуем о звездах, о будущем социализма, о женском вопросе — обо всем, о чем хочешь, кроме тебя самого и твоих ерундовых делишек.

В устах другого это звучало бы жестоко, но я понял его. Мы пожали друг другу руки и расстались — на более долгий срок, чем могли в то время предположить. Спустя несколько недель разразилась франко-прусская война, Хэл, всегда обожавший приключения, вызвался добровольцем и был принят. Мы снова встретились только через несколько лет.

В те дни на Фаррингдон-стрит, неподалеку от Пикадилли, был один дом, на дверях которого висела медная дощечка, извещавшая, что «Ладгейтское информационное агентство» находится на четвертом и пятом этажах, а вход туда стоит один пенни. С утра мы толпились там весьма разношерстной компанией — клерки, приказчики, ремесленники, коммивояжеры, кладовщики. Все были без работы. Большую часть составляла молодежь, но к ней примешивалась и горстка людей постарше, и именно они всегда были самыми угрюмыми и молчаливыми в нашей маленькой перешептывающейся, пообтрепавшейся армии. Грубо говоря, она делилась на две группы. Новички были веселы и самоуверенны. Они перепархивали от газеты к газете, жужжа в предвкушении приятного события, отбирали себе объявления, словно лакомые кушанья из богатого и разнообразного меню, и отвечали на них, будто оказывая милость.

«Уважаемый сэр! На Ваше объявление в сегодняшней „Стандард“ сообщаю, что буду рад занять вакантное место в Вашей фирме. У меня приятная внешность и хорошие манеры. Я превосходно…» Перечень и объем наших достижений просто изумляет. Французский! Мы бегло говорим и пишем, a la Ahm[30].

Немецкий! Этот, по правде, мы знаем похуже, но достаточно для преуспеяния в торговле. Бухгалтерия! Счетоводство! Корреспонденция! Да это для нас игрушки. Трудолюбие! У нас это — страсть. Моральный облик! Он украсил бы церковного старосту. «Я мог бы посетить Вас завтра или в пятницу между одиннадцатью: и часом дня, или же в субботу в любое время до двух часов. Требуемый оклад — две гинеи в неделю, Надеюсь на скорый ответ. Искренне Ваш».

Старики не жужжали. Они писали упорно и методично, просиживая час за часом, и день ото дня надежд оставалось все меньше, а тревог становилось больше.

«Сэр! На Ваше объявл. в сегодняшней „Д.Т.“ Мне… столько-то лет». Перечень достоинств короче, и подан скромнее; сейчас желаемая цель — правдоподобие. «Если Вы соблаговолите принять меня на работу, я постараюсь полностью удовлетворить Вашим требованиям. Согласен на встречу в любое удобное для Вас время. Начальное жалованье может быть невысоким. Ваш покорный слуга».

Десятки писем № 1 разослал я, и сотни писем № 2, а я писал их с усердием и вниманием, тщательно подобрав перо и наметив точками поля шириной ровно в дюйм с левого края листа. На три-четыре из них пришел ответ: было указано, куда и когда зайти. Но застенчивость, так донимавшая меня в начале школьных лет, не знаю почему, вернулась вновь, сковав меня по рукам и ногам. Стеснительность ребенка взрослые, во всяком случае, могут понять и простить, но стеснительного молодого человека скорее сочтут дураком, и не без оснований. Я производил впечатление юноши неловкого, недалекого, сумрачного. Чем больше боролся я с моим характером, тем хуже выходило. Попытки же держаться естественно и уверенно — и я сам это понимал — принимались за развязность.

«Ну, мне надо еще повидать других кандидатов. Мы вам напишем», — так завершалась каждая беседа, и это означало, для меня по крайней мере, и конец всего предприятия.

Мои несколько фунтов, как ни пытался я их сберечь, быстро таяли. Вспоминая, нетрудно рассматривать свои невзгоды в молодости с юмористической точки зрения. История известна — у нее счастливый конец. Но ведь в то время нельзя было сказать, чем обернется жизнь, — комедией или трагедией. Случались минуты, когда я был уверен в неизбежности трагического конца. Временами, когда все идет хорошо, не так уж неприятно бывает представить себе, с патетическим сочувствием, собственное смертное ложе. Думаешь о друзьях и родственниках, которые наконец-то тебя поймут, пожалеют о тебе и раскаются, что не вели себя лучше. Но обо мне некому было пожалеть. Я чувствовал себя маленьким и совершенно беспомощным. Мир был огромен. Я боялся, что он просто подомнет меня, даже не заметив. Казалось, я не мог привлечь его внимания.

Однажды утром я обнаружил в читальном зале очередное предназначенное мне послание. Оно гласило: «Просим г-на П.Келвера зайти по вышеуказанному адресу завтра утром от десяти тридцати до одиннадцати». На бумаге имелся заголовок: «Лотт и K°. Агенты-комиссионеры по торговле с Индией. Улица Олдерсгейт». Без особой надежды я вернулся к себе на квартиру, переоделся, надел шелковый цилиндр, взял свою единственную пару перчаток, натянул шелковый чехол на дырявый зонтик и, экипировавшись таким образом для сражения с судьбой, отправился на улицу Олдерсгейт. Так как я пришел раньше, чем следовало, то примерно в течение четверти часа мне пришлось прогуливаться вдоль дома, глядя на окна третьего этажа, за которыми, как извещала табличка на дверях, и находились Лотт и K°. Я не помнил ни их объявления, ни собственного ответа. Фирма, очевидно, не слишком процветала. В какой-то момент я было возмечтал о добром самаритянине, который ласково предложил бы мне тридцать шиллингов в неделю для начала; но тут же вспомнил о своей обычной судьбе и поразмыслил, стоит ли вообще подыматься по лестнице и подвергаться тому, что было для меня жестокой пыткой, ради того чтобы в очередной раз убедиться в собственной неполноценности.

Начало моросить. Я не хотел раскрывать зонтик, но участь цилиндра обеспокоила меня. До половины одиннадцатого оставалось пять минут. Я обреченно перешел улицу и поднялся по голым ступенькам на третий этаж. Передо мной были две двери, на одной из них висела табличка «Кабинет». В нее я легонько постучал. Не услышав ответа, я постучал снова. На этот раз до меня донесся неразборчивый звук. Я опять постучал, еще громче. И, наконец, услышал ответ, произнесенный визгливым, просящим голосом:

— О, заходите, пожалуйста.

В тоне звучала жалобная мольба. Я повернул ручку и вошел. Комната была маленькая, свет едва пробивался сквозь грязное окно, нижняя половина которого была к тому же заклеена оберточной бумагой. Место походило скорее на деревенскую лавку, чем на контору. Банки с вареньем, кадки с соленьями, бутылки с вином, жестянки с печеньем, штуки сукна, коробки свечей, бруски мыла, сапоги, пачки бумаги, коробки с сигарами, консервы, ружья, патроны в количестве, достаточном для снабжения необитаемого острова, громоздились по углам. За небольшой конторкой у окна сидел молодой человек с поразительно тщедушным телом и поразительно большой головой; настолько они были несоразмерны, что я бы не удивился, подними он вдруг руки и сними голову с плеч. Наполовину войдя в комнату, я остановился.

— Это Лотт и K°? — спросил я.

— Нет, — ответил он — это комната. Один его глаз, стеклянный и тусклый, был устремлен на меня; он не мигал и не двигался. При помощи второго молодой человек продолжал писать.

— Я хотел спросить, — пояснил я, войдя в комнату целиком, — это помещения Лотта и K°?

— Одно из них, — отвечал он, — заднее. Если вы действительно хотите получить работу, закройте дверь.

Я исполнил его просьбу, а затем объявил, что я — г-н Келвер, г-н Пол Келвер.

— А я — Миникин, — представился он. — Сильванус Миникин. Вы, случайно, не знаете, зачем вы сюда пришли?

При взгляде на его тщедушное тело мне сразу же захотелось пробраться через разбросанные на полу товары и надрать ему уши. Однако, судя по его крупному, серьезному лицу, он вполне мог оказаться старшим делопроизводителем.

— Я к г-ну Лотту, — ответил я с достоинством. Мне назначено.

Достав из кармана письмо и перегнувшись через швейную машинку, я протянул его для осмотра. Прочитав письмо, он внезапно вытащил из глазницы тот глаз, которым до того меня рассматривал, и, протирая его носовым платком, обратил ко мне другой. Удовлетворившись, он вручил мне письмо.